На сопках Маньчжурии - [30]

Футаки и Каваяма завернули в носовые платки по нескольку слив и рекомендовали молодым офицерам последовать их примеру. Маэяма завернул сливы в бумажку, а Юдзо сливами не заинтересовался.

Когда старшие отъехали, Юдзо сказал, вздохнув:

— Должен вам, Маэяма-сан, сообщить неприятную вещь: я голоден. Ужасно голоден. И не только сейчас, после обеда, но с самого моего возвращения в Японию.

Маэяма не понял и вопросительно смотрел на него.

— Именно, именно, — засмеялся Юдзо. — Я голоден с самого дня приезда. Я разучился наедаться нашей пищей.

— О! — воскликнул Маэяма. — Но почему?

— Сначала в России я не мог есть русской еды. Когда я в первый раз поел так, как едят русские, мне показалось, что я умру от тяжести. А потом привык. Много есть — хорошо: другие мысли, другие чувства.

Маэяма тоже засмеялся. Но ему не хотелось смеяться.

— Поэтому вы и не взяли слив?

— Поэтому я и не взял слив. Впрочем, не только поэтому. Конечно, пища у нас более легкая, чем на западе, но японцы, Кендзо-сан, тоже умеют много есть…

Я помню, иной раз дома у нас подавали по пятнадцать блюд. А это что: две чашки рису и десять слив! Военный аскетизм или военное фарисейство?

Узкая дорога поднималась в гору. Справа, в небольшой долинке, раскинулась корейская деревня: светло-желтые фанзы, квадратные деревянные трубы, торчащие из земли в нескольких метрах от фанз, соломенные плетни, женщины в коротких юбках, в коротких блузках, обнажавших часть живота… Старик кореец, в высокой шляпе из черного конского волоса, стоял у дорожного камня. Что думал этот старик при виде войск чужой страны? Но что бы он ни думал, Маэяма был счастлив: он был на войне.

Воинские грузы несла армия носильщиков, из тех неудачных молодых людей, которых по росту, слабости сложения и иным причинам не принимали в строй.

Они шагали с тяжелым грузом по обочинам дороги, а посередине шла пехота.

Вид наступающей армии создавал повышенное настроение в душе Маэямы. Оно питалось убеждением, что японцы — народ избранный, что только японцы понимают высоту духа и что революция Мэйдзи была прямым указанием на особое предназначение Японии.

Сознание всего этого, привитое Маэяме с детства в военной школе, обострилось теперь до крайности.

— Вы еще не думали, Юдзо-сан, в каком полку вы будете служить?

— Мне все равно.

На подъеме два всадника на сильных австралийских лошадях догнали офицеров. Это были англичане, один сухой и седой, второй — полный и рыжий.

Англичане обменялись с японцами приветствиями и скрылись за поворотом.

Друзья! Дружественные англосаксы!

К вечеру на берегу реки встретились с ними опять. Австралийские кони не хотели идти в воду. Горная река катилась мутная, желтая, с пенистым гребнем посредине.

Носильщики переезжали реку на плотах. Но вот двое из них, увидев затруднительное положение англичан, стремительно разделись, схватили под уздцы коней и повели через реку.

— Вот, — сказал Маэяма, — это наш народ. Мы — воины, не правда ли?

Юдзо не сразу ответил. Но, отвечая, смотрел на Маэяму, и глаза его поблескивали:

— Мне кажется, время воинов прошло. Теперь вместо воинов у нас военщина.

— Не понимаю, Юдзо-сан!

— Я несчастный человек, я жил в России и в Америке… Я был в Европе… — Он усмехнулся. — Кендзо-сан, вы знаете, что такое свобода?

Маэяма пожал плечами.

— Я почитаю верность, храбрость, смерть в бою… Возможность совершать все это без помех и есть, по-моему, свобода.

— У вас старояпонские представления о свободе. А вам не хочется подчас чего-нибудь иного, кроме добродетелей?

Кендзо ответил сурово и печально:

— Я плохо понимаю вас. Мне хочется быть достойным своих предков. Поймите меня так, как я говорю: мне не славы хочется, а внутреннего удовлетворения, знать, что я сделал все, что должен был сделать. Мне хочется сотворить подвиги, о которых никто никогда не узнал бы.

Разговор с Юдзо получался совсем не тем разговором, о котором думал Маэяма. Он думал, что разговор коснется немного России и Америки, а затем перейдет к тому легкому, скользящему обмену мыслями и чувствами, который знакомых превращает в друзей.

Несколько минут офицеры ехали молча.

— Сотворить подвиги, о которых никто никогда не узнал бы! — повторил Юдзо. — Неужели всю эту философию вы мне преподносите серьезно?

— А что более привлекательное вы можете мне предложить? Нигилизм обычных страстей?

— Когда-то и в Европе были в моде подобные учения.

— Зачем нам Европа? — со страстью спросил Маэяма. — Мы японцы.

Юдзо покачал головой.

— Теперь мы европейцы и американцы, вместе взятые. Перед отъездом на войну я был на торжественном банкете, устроенном английской колонией в Токио. Англичане и американцы заявляли в один голос, что борьба с русскими — дело всех европейцев. И нас причислили к европейцам. Мы — европейцы Азии.

— Ваш отец никогда не говорит, что мы европейцы.

— Но зато господин Токуро будет беспредельно счастлив, если вы ему скажете, что он европеец.

Юдзо придержал коня. Солдаты шли правой стороной дороги, носильщики — левой. Опять в небольшой долине открылась корейская деревня. Две арбы, запряженные коровами, спасаясь от потока солдат, взобрались на отвесы сопок. У ручья, у мостика, сложенного из красиво подобранных жердей, сидели на корточках кореянки и мыли посуду. Когда они повернулись, чтобы посмотреть на всадников, Юдзо увидел румяные, красивые лица.