На службе Отечеству, или Пешки в чужой игре - [33]
Алексей вновь выглянул в окно, будто наблюдал там что-то интересное и забавное. Усмехнулся, поманил охранника взглянуть. Тот поддался искушению, наклонился к окну, чтобы посмотреть, что происходит на перроне и тут же со всего маху ударился головой о раму. Глебов еще раз стукнул его головой — охранник обмяк — Алексей подхватил его под мышки, усадил на сидение. Затем прислушался все ли спокойно. Неторопливо приоткрыл дверцу, выглянул в коридор, но неподалеку от двери заметил филеров.
Заперев дверь, Глебов подошел к окну и окинул внимательным взглядом перрон. Убедившись, что этот путь самый безопасный, он полностью раскрыл створку. Не медля, Алексей протиснулся в оконный проем и соскочил на перрон под удивленными взглядами окружающих. На ходу застегивая пальто, стал пробираться сквозь толпу.
Алексей торопился: с минуты на минуту должны были обнаружить его отсутствие и начать преследование. Уже когда он пробирался к выходу с вокзала, то заметил Малышева, оглядывающегося по сторонам. Завидев сбежавшего Глебова, тот бросился к нему наперерез, но пробраться сквозь толпу оказалось не так-то просто.
Глебов свернул в сторону, побежал, Малышев за ним. Очутившись на открытом пространстве, Алексей на ходу подхватил с тележки носильщика чемодан, а когда сыщик оказался рядом, резко развернулся и, со всего маху, чемоданом сшиб преследователя с ног. Малышев рухнул, Глебов оглушил его поклажей, швырнул ношу в сторону и рванул бежать. Пока сыскарь приходил в себя, поднимаясь и потирая ушибленную голову, беглец исчез из виду.
Выстрелы гремели по Петербургу. Залпы по демонстрантам были произведены у Нарвской заставы, близ Троицкого моста, на Васильевском острове, близ Гостиного двора и в других местах города.
Войска и полиция свирепствовали. Передвигаться по городу было не безопасно. На Садовой улице Алексей увидел отряд казаков с обнаженными шашками, окруживших конку[41].
— Кто кричал «убийцы»? — допытывался рассвирепевший казак, размахивая оружием. — Признавайтесь, не то всех порубаем!
Глебов свернул на Мойку и у первых же ворот наткнулся на трупы. На снегу лежал дворник с бляхой на груди, недалеко от него — женщина, державшая за руку девочку. На небольшом пространстве шагов в десять-двенадцать Алексей увидел еще девять трупов, распростертых на заснеженной брусчатке, среди которых были женщины, дети, старики, все ещё державшие в окоченевших руках хоругви и иконы.
— Лиза! Лиза, открой!
Преодолев место побоища, Глебов остановился возле железной решетки, чтобы перевести дыхание, но тут же невольно шарахнулся в сторону — прямо перед его глазами оказался кусок черепа с волосами, примерзший к железным прутьям решетки. Невольно к горлу подкатила тошнота. Алексей отвернулся и быстро зашагал прочь.
Впечатление было удручающее. На лицах встречных людей был виден ужас, у многих — озлобление. Местами встречались уже вооруженные группы рабочих.
Оказавшись возле своего дома, Глебов стремглав промчался по лестнице и стал колотить в дверь своей квартиры.
Его надежды не оправдались — жены не было дома. Алексей в отчаянии еще раз ударил в дверь кулаком и стремительно пронесся вниз по лестнице.
Алексей Максимович Пешков с любопытством смотрел на непрошеных гостей — в три часа Петр Рутенберг и священник Гапон явились к нему на квартиру.
Гапона было трудно узнать: одетый в пальто и шапку, по-видимому, одного из рабочих, остриженный, обритый, он произвел на Пешкова двойственное впечатление человека значительного и одновременно отталкивающего своим нынешним состоянием. Остановившиеся, полные слез и ужаса глаза Гапона, охрипший голос, дрожащие руки, нервозность, возгласы дополняли неприятную картину.
— Что делать? Что я буду делать теперь? Проклятые убийцы! — повторял Га-пон, нервно расхаживая из угла в угол, схватившись за голову.
Рутенберг осуждающе посмотрел на попа:
— Довольно, Георгий! Довольно вздохов и стонов. Рабочие ждут от тебя дела. — Он подошел к священнику и крепко сжал его плечи. — Иди, пиши им!
Гапон, поймав его суровый проницательный взгляд, несколько оправился. Рутенберг отпустил его, прошел к столу, сел, положил перед собой листок бумаги, придвинул чернильницу и перо. Гапон послушно сел на табурет, но затем вновь соскочил, заходил по комнате, хотя больше не роптал. Спустя какое-то время Гапон стал диктовать обращение к рабочим.
— Братья, спаянные кровью… Да, так и пиши — «спаянные кровью»! У нас… у вас больше нет царя.
Пинхас что-то пробубнил под нос, однако писать не перестал.
— Он убит теми пулями, которые убили тысячи ваших товарищей, жен, детей.
Пешков встал, прошел к окну. Он был удручен тем, что произошло в столице. В его сознании рисовались образы окровавленных трупов, стоны раненых, окрашенный кровью и тающий от нее снег, и безрассудный героизм жертв.
— Кровавое воскресенье. — пробормотал он.
Рутенберг взглянул на него и продолжил писать, не обращая внимания на то, что Гапон замолчал, уставившись в пол.
Пешков оглянулся, не слыша больше отрывистой шумной речи священника. Тот будто опомнился и продолжил:
— И теперь царя, потопившего правду в крови народа, я, Георгий Гапон.
