На широкий простор - [99]

Невидный не обманывал себя никакими иллюзиями. Смертельная тоска охватила его. Один, ни живой души. Жуткая тишина, а в этой тишине плывут какие-то глухие, далекие звуки и растворяются тут… Там, на Гомельщине, осталась старая мать. Никогда в жизни не чувствовал он такой острой жалости к ней, как в эту минуту. Она так дрожала над ним и так старалась его уберечь! Два сына ее погибли в империалистическую войну. Две дочки, вышедшие замуж, умерли. Теперь очередь за ним, а мать останется на свете одна-одинешенька, пережив и детей и мужа. Не видела она радости в жизни, и не знает она, что сын, последний сын ее, единственная радость и последняя связь ее с жизнью, сидит теперь в этом гробу… Считанные дни, а может, часы, отделяют его от вечного мрака и пустоты небытия.

Он подпер голову руками. Поток острой боли и страданий подхватил его и закружил в мутных своих волнах… Прочь, прочь слабость и малодушие! Невидный решительно поднимается с койки. Лицо его становится суровым и непреклонным. Твердым шагом расхаживает он по камере. Раз, два, три. Раз, два, три. Камера тесная: три шага — и поворот. Ходьба приводит в порядок нервы, он немного успокаивается. Невидный думает о том, что делается там, в Полесье. Как отразится на работе то, что он выбыл из строя? Нет, работа не остановится. Его место займут десятки, сотни, тысячи новых борцов, рожденных в огне войны и революции, тысячи новых сеятелей бури и борьбы.

…Долго шагал он и думал. Утомленный всем пережитым за последнее время, прилег на жесткую постель и заснул тяжелым сном человека, измученного морально и физически.

Скрежет ключа в замке разбудил Невидного. Страшная действительность снова напомнила о себе. В камеру вошли трое тюремщиков.

— А ну, поднимайся! — грубо толкнул один из тюремщиков Невидного.

Его повели на допрос.

Невидный с презрением смотрел на следователей. Подлые, ненавистные. Ненасытные пиявки. Они будут высасывать соки его мозга, нервов…

Следователей двое. Один приготовился записывать, другой сейчас начнет допрос. Невидный посмотрел на писаря и подумал: «Много ты не напишешь». Он решил, что будет отвечать следователю очень коротко и совершенно не касаться того, что будет их больше всего интересовать.

— Кто ты и как твоя фамилия? — был первый вопрос.

— Революционер. Фамилии у меня нет.

— Невидный — это твой псевдоним?

— Так я называю себя сам.

— А фамилию ты назвать не хочешь?

— Считаю, что это не нужно.

— О том, что нужно и чего не нужно, судить не тебе.

— А я думал, что в «демократической» Польше право судить дано всем, — иронически заметил Невидный.

— Что можно воеводе, того не дано мужицкому отродью, — процедил следователь.

— Поистине «демократическая» поговорка, — усмехнулся Невидный.

Следователь начинает злиться.

— У нас собран о тебе большой документальный материал, — сказал он. — Твои преступления нам отлично известны, и отпираться тебе нет смысла. Нам известно, что ты проводил на территории, завоеванной польской армией, подрывную, преступную, анархо-большевистскую работу, направленную на свержение польской власти, на организацию хлопских банд для вооруженного выступления, на поджог имений и на террор в отношении их законных владельцев, а также чинов польского государства. Причем эту преступную деятельность проводил в полосе, объявленной на военном положении. Тяжесть наказания за все эти преступления может быть уменьшена, если ты скажешь, кто твои сообщники.

— Вы это хотите знать? — подчеркнув слово «это», спросил Невидный.

— Да, это.

— Сообщников моих много. Если бы я назвал тех, кого знаю лично, то это была бы только какая-нибудь миллионная часть их. Мои сообщники — весь народ, поднявшийся против социальной несправедливости, вековечного гнета и эксплуатации, многомиллионная масса трудового крестьянства и рабочих. Мои сообщники — миллионы угнетенных людей Польши!

— У нас тут не большевистский митинг, — прервал Невидного следователь. — Гм, слишком много сообщников… А нас интересуют как раз те, которых ты знаешь лично: участники твоей преступной деятельности.

— Скажу раз и навсегда: я их не выдам и не назову.

Следователь сверкнул глазами.

— У нас, кроме слов, есть другой способ разговора.

— Я слыхал и знаю эти ваши «разговоры».

Тогда следователь сказал:

— А ты все-таки подумай. Даем тебе десять минут на размышление.

Невидного вывели в коридор.

Через десять минут его снова ввели к следователю. И, когда тот спросил, каков результат его размышления, невысокий худощавый человек спокойно ответил:

— Приступайте к разговору по другому способу. Больше ничего вам не скажу.

И Невидный сдержал свое слово. Он молчал, когда его били, повалив на грязный пол каземата, топтали и месили тяжелыми жандармскими сапогами. Молчал, когда выламывали ему руки, рвали тело, растягивали жилы и кости.

Он превратился в полуживого человека, потерявшего способность воспринимать окружающее. Его отливали водой, снова истязали, а он только скрежетал стиснутыми зубами, но не произносил ни одного членораздельного звука.

Его палачи, здоровенные, откормленные верзилы, потерявшие человеческий облик, чувствовали себя побитыми собаками.