— Вот я уеду, и никто смеяться не будет.
И она снова, для его утешения, повторила в конспективном виде все свои доводы. Она уедет в Москву, окончит институт, к этому времени он поступит в лесотехнический институт, и тогда они встретятся…
— А сейчас, выходит, образование не позволяет…
— Нет, Тарас, не то. Как вы не понимаете? — уговаривала его Марина. — Надо проверить себя, прочно определить свое место в жизни. Будем переписываться, встречаться. Мы станем вполне достойны друг друга.
Тарас сказал, глядя на нежное пламя заката:
— Кончится тем, что я унесу вас… вот этими руками.
Она посмотрела на его могучие, чуть вздрагивающие от сдерживаемой силы ладони с темными пятнами смолы, и ровным голосом ответила:
— Да. Тогда, наверное, этим все и кончится. Я не люблю пасторалей и грубой силы. Вы это знаете.
А на другой день она уехала в Москву.
Проводив Марину, Тарас и Женя возвращались со станции. Они пошли почему-то не обычной дорогой, а свернули на широкую просеку, такую ровную, что она казалась стрелой, стремительно летящей в синеватую зыбкую от зноя даль.
Просека вела прямо на площадку строительства бумажного комбината. Через некоторое время здесь будет железнодорожная ветка, по которой легко и удобно можно будет доехать до Бумстроя за два-три часа.
Идти по моховым болотистым местам было трудно, а для человека, не знающего тайги, просто невозможно. Женя немного отстала от Тараса, который не выбирал дороги, но шел именно там, где лучше всего пройти. Но вот вышли на пригорок, поросший оленьим мхом — седым ягелем, идти стало легче, и Женя догнала Тараса.
— Шел бы потише… — попросила она.
Не отвечая, Тарас сбавил шаг.
Женя подумала: переживает.
Дошли до пятой диспетчерской, где через просеку проходит лежневая дорога. Вековые ели раскачивают мохнатые свои лапы в седых космах мха над деревянной крышей избушки. Здесь живут воспоминаниями. Они, подобно комариным полчищам, таятся в местах, недоступных солнечным лучам, и ждут своего часа. Дождавшись, нападают мгновенно, наваливаются всем скопом и терзают без жалости податливое на грусть по ушедшему человеческое сердце.
Подавленные печалью воспоминаний, Тарас и Женя остановились. В диспетчерской звонил телефон, и новая, малознакомая девушка, занявшая место Марины, неуверенно отвечала:
— Ясно. Приму на запасной. Прямо пропущу десятую. Порядок?
Тарас прикурил от своей собственной папиросы и, сосредоточенно глядя на струйку дыма, сказал:
— Завтра уеду на Бумстрой. Требует меня к себе Виталий Осипович.
У Жени вдруг неспокойно встрепенулось сердце: «А меня не требует, — подумала она, — без меня он может жить. Но зато я без него не могу». Она тоже посмотрела, как поднимается голубой дымок от Тарасовой папиросы, и попросила:
— Возьми меня!
Занятый своими мыслями, Тарас не успел ответить. Женя нетерпеливо проговорила:
— Не возьмешь? Сама уйду. Пешком. Дорожка-то до самого места вон какая пряменькая…
Тарас усмехнулся, и глаза его грустно потемнели:
— Ну собирайся, раз ты такая…
Да, она такая. Ее никто не зовет, а она все равно едет туда, где живет ее любовь. А как же иначе? Уж если она сумела сломать столько преград на пути к любимому, разве сейчас что-нибудь остановит ее? Девчонкой-несмышленышем привезли ее сюда, спасая от войны, дали ей трудную работу и скудный тыловой кусок хлеба, а все остальное, что требуется человеку, завоевала она сама: и товарищей, и уважение, и любовь. Завоевала сама и отдавать не намерена.
Кончилась война, люди — и фронтовые и тыловые — жадно устремились в свои родные места. Первым уехал Мишка Баринов, отчаянная голова и замечательный шофер. Прощаясь, он посмотрел на Женю горячими цыганскими глазами из-под крутого чуба и тоскливо сказал:
— Последний раз спрашиваю: поедем со мной на вечное счастье?
— У меня уже есть счастье, — ответила Женя, — может быть, на век, может быть, на один день.
Мрачным голосом Мишка предсказал:
— Засохнешь ты около своего счастья. Я знаю, об чем ты мечтаешь… На Виталия Осиповича надеешься. А он на счастье издали смотрит прищуренными глазами. У него в голове промфинплан. Ты это учти…
Уехала Клава, старший диспетчер, уехал на свою солнечную родину Гоги Бригвадзе, наконец уехала Марина. Уехали многие, но не все. Некоторым некуда ехать, а некоторые здесь, в тайге на севере диком поставили свой дом. Нет еще у Жени своего дома, но она уверена — будет. Будет дом в том таежном городе, которого пока еще нет, но который появится, потому что его строит очень любимый человек. И Женя обязана помогать в его трудном деле.
Иван Петрович Дудник, прощаясь с Женей, сказал:
— Ну, будь счастлива. Заработала, заслужила. А если что не так получится, возвращайся. Ты ведь таежница, закаленная.
Он, большой, громоздкий, вышел из-за стола и поцеловал Женю в лоб, как маленькую.
Она растерялась и заплакала. И волнение ее было так велико, что когда прощалась с конторскими служащими, то ревела без всякого стеснения. Ее усадили на деревянный диванчик около кассы и отпаивали водой. Здесь, наверное, она вылила все слезы, потому что, целуясь на прощание с Валентиной Анисимовной, уже не плакала. Удивленная Валентина Анисимовна заметила это:
