На сером в яблоках коне - [39]

Едва погасили свет, и те и другие, как магниты, склонились, пригнулись друг к другу. Лена видела, что Алеша взял руки Вики в свои, и слева был шепот, и справа шепот. Лена сидела прямо и смотрела только на экран, но ничего не могла понять и лишь к концу журнала немного сосредоточилась, но тут журнал кончился, снова зажгли свет, Алеша и Вика отстранились друг от друга, разняли руки, и мужчина с женщиной тоже, у всех сделался равнодушный вид, но на самом деле они только и ждали, когда пробегут и усядутся опоздавшие и свет снова померкнет, — тогда опять можно прижаться плечом к плечу и схватиться за руки.

Лена уже не помнила, о чем думала утром, и ничего не соображала из происходящего на экране, она знала только, что они держатся за руки, и один раз Алеша как будто наклонился и поцеловал Вике руку — Лена не смотрела, изо всех сил старалась не смотреть, но все равно понимала всякое их движение и шепот. Лена сидела неподвижно, и они совсем о ней забыли. А ей ничего не лезло в голову, и было так одиноко — полон зал людей, а она одна среди них, никому но нужная, зачем только она пришла сюда? И она увидела то, чего никогда не видела в кино: ровные ряды темных голов и плеч, красные огоньки над дверями, белые лучи, которые, расширяясь, тянутся через зал. Нет, она не могла смотреть этот фильм.

С каждой минутой она чувствовала все большую ненависть к сестре и к Алеше тоже и отчаяние, что она тут ничего не может, ничего… Ей стало душно. Она вдруг превратилась в комок злости. Она их ненавидела, ненавидела и не могла больше быть с ними. Что бы сделать, что бы такое сделать! Невыносимо. «Мне еще никогда так не было, никогда. Голова у меня сейчас лопнет… Ненавижу!»

Вдруг весь зал захохотал — над каким-то смешным эпизодом, но Лена не поняла, в чем дело, над чем смеются, пропустила, стала оглядываться и встретилась глазами с Викой — глаза у Вики блестели из темноты мягко и странно, и как бы издалека, и счастливо нарядно белел в темноте воротник ее пальто. Лена поняла, что Вика тоже пропустила смешное и не понимает, что там на экране. Лену стала бить дрожь, она не могла бы выговорить сейчас ни слова. Сама не понимая, что делает, — ей было теперь все равно, — она полезла вон из ряда.

— Куда ты? Малютка? Что с тобой? — зашептала Вика испуганно.

— Н-никуда. Пустите, пожалуйста, — Лена пробиралась мимо женщины в шубе, та — тоже хороша! — не сразу переменила позу, на коленях ее лежали шапка и шарф мужчины. В другой раз она бы нагрубила, сказала, что ерунду какую-то показывают, смотреть не хочется, отомстила бы и этой надушенной шубе тоже, но теперь все это казалось такой мелочью.

Это всегда так странно — уходить одной оттуда, где много людей и никто еще не уходит, а ты уходишь, от этого одного такая берет тоска, так становится одиноко — совсем уж, совсем. Лена побежала через фойе, где уже собрались люди на следующий сеанс, и на нее с любопытством посматривали, почему это человек уходит, но она пролетела быстро и всех их ненавидела тоже, и, наверное, никто не мог понять, какое у нее горе. Да и кому какое дело? Все они будут держаться в темноте за руки, сидеть тесно друг к другу, а она одна, у нее никого нет, и никто не нужен, никто.

Она не пошла вдоль катка, где было весело и огни, а свернула в переулок, тихий и темный, сначала почти бежала и задыхалась, а потом убавила шаг. Никогда она еще не чувствовала себя такой злой. Что это? Откуда в ней было это? И не проходило чувство несчастья. Слезы сами катились из глаз. Они иногда с Маринкой наревутся вдвоем — это у них называется «плакать на тему», например, что экзамены не сдадут, или на тему «меня никто не любит» — напридумают, наговорят, такая в конце концов грусть возьмет, что невольно заплачешь. А теперь и придумывать ничего не надо, и тема очень простая: «Я одна, я одна на всем свете, никому я не нужна, никому до меня дела нет, все люди сидят парами и держатся за руки, им тепло, а я одна на темной улице… Как было бы хорошо умереть! Пусть бы они тогда почувствовали, пусть бы лили слезы, но поздно…»

Когда Вика вернулась в двенадцатом часу домой, Лена еще не спала: стирала в ванной над умывальником чулки и воротнички. Вика заглянула в ванную и, будто что-то вспомнила, вошла. Выражение у нее сделалось решительное, она затворила за собой дверь и крючок набросила. Остановилась у Лены за спиной. Они видели друг друга в зеркале — у Лены лицо, распухшее от слез и угрюмое, на голове неуклюже повязана косынка ситцевая, Вика румяная с мороза, красивая, рот свеженакрашен (наверное, в подъезде, у самой двери красила).

— Хорошо, что ты не спишь, я хотела с тобой поговорить.

Взгляд у сестры был отчужденный, изучающий. Лене не по себе стало; показалось, что Вика сейчас будет ее уличать в чем-то. Злость уже прошла, и было какое-то бессилие и безразличие. Зачем она дверь закрыла, что-нибудь это значит.

— Твое поведение недопустимо. Я понимаю: переходный возраст и все такое, но надо же приличия хоть какие-то соблюдать.

Лена продолжала стирать и не смотрела больше в зеркало, она боялась, что Вика заговорит сейчас про Алешу.