На семи морях. Моряк, смерть и дьявол. Хроника старины. - [77]

Когда после ошеломляющего удара он пришел в себя, то обнаружил, что лишился трубки вместе с четырьмя зубами. В отчаянье искал он свою пропажу. А шторм меж тем начал уже перерастать в ураган. Паруса лопались один за другим и рвались в лоскутья. Суеверному штурману казалось, что после потери его талисмана все ополчилось против него.

Волны валили корабль на оба борта с креном до 40°. Верхний фока-реи обрушился на палубу, вскоре за ним последовала и фок-стеньга. В считанные минуты бриг превратился в разбитое корыто.

На следующее утро, когда шторм стих, команда отыскала штурмана с размозженным черепом под свалившейся на палубу фок-стеньгой. В двух метрах от него лежала трубка из черного камня.

Но самую красивую историю о трубке, происшедшую на море, поведал один штурман поэту Эмануилу Гайбелю, пересказавшему ее следующими словами:

Оливковое масло и коринку мы приняли на Мальте

И пошли с попутным ветром прямо к Гибралтару.

Нас было семеро: наш славный капитан Шютт Йохен,

Пять матросов, ну и я, Ханс Кикебуш, как штурман.

Дул славный ветер, и уже Сардиния осталась позади,

Когда с норд-оста вслед нам устремился черный парус

И, словно в семимильных сапогах, стал нагонять нас.

Встревоженно глядел в подзорную трубу наш капитан,

Тряс головой, опять смотрел, и все мрачнее становилось

Его лукавое лицо.

«Проклятье ада! – выругался он. –

Пусть съест меня акула, коль то не пираты!

Негодяи! Они нацелились на нас и нашу шхуну!

Сомненья прочь! Теперь одна надежда:

Все паруса поднять и – господи помилуй!»

Но было поздно. Через полчаса мы поняли,

Что бегство невозможно. Вслед за тем на мачте капера

Взметнулся красный флаг, и выстрел пушки

Нам приказал лечь в дрейф.

Сопротивляться мы не могли: нас было только семеро

И те, должно быть, стреляли прежде разве только дробью

В древесный пень.

Их было сорок,

Остервенелых, наглых, хищных птиц,

Натренированных в убийствах и разбоях, как мы в кегли.

Один их залп – и мы пойдем ко дну.

Но Йохен Шютт нас подбодрял: «Спокойствие, друзья!

Придумал я один занятный трюк.

Быть может, и минует нас беда,

Но тут уже игра пойдет ва-банк,

И коль погибнем, то как христиане,

И да простит господь нам наши прегрешенья!»

Затем, ворча, спустился он в каюту, позвал с собой других,

А мне велел остаться на палубе,

Чтоб встретил я незваных визитеров

И вежливо, как дорогих гостей, их проводил к нему.

Стучало сердце, спазм сжимал мне горло, когда,

как коршун,

С каждою минутой корсар сближался с нами.

Я различал уже оскаленные рожи пиратов, уцепившихся

за ванты.

Уже я видел, как один злодей

Взметнул свой абордажный крюк над красной феской,

За ним – другие… Треск снастей, удар,

Чудовищный толчок и – к борту борт –

На нас тунисец навалился лагом.

Огромный мавр с кривым клинком в зубах

Вскочил на наш корабль.

За ним – сам атаман, свирепый, одноглазый, с

торчащими усами, словно кот,

В чалме зеленой, с лунным, из рубинов, искрящимся

серпом.

А там и остальные – оборванный, отчаянный народ,

У всех пистоли – длинные стволы, и топоры, и бритвы-ятаганы.

Мороз пошел по коже у меня.

Однако, помня о приказе Шютта, отвесил я угодливый

поклон

И чуть вприпрыжку, словно старый кельнер,

Засеменил, маня пиратов к трапу, ведущему в каюту

капитана.

Печатая тяжелые шаги, по пистолету в каждом кулачище,

За мной спустился «мистер Одноглаз»,

Прошел вперед, толкнул ногою дверь, взглянул в каюту

и остолбенел.

Остолбенеешь: прямо перед ним,

Сбив шляпу набекрень, дымя короткой трубкой,

На бочке с порохом сидел сам Йохен Шютт!

Бочонок был раскрыт, вокруг широкой лентой

Рассыпан порох был и, словно в заколдованном кругу,

Наш капитан ронял из трубки искры.

Мы замерли пред ним, не проронив ни слова,

А он спокойно продолжал курить

И, словно не печалясь ни о чем,

Взглянул на побледневшего корсара

И произнес с усмешкой: «Мой поклон!

Чем я могу служить, узнать осмелюсь?»

Тогда корсар, надувшись, как индюк,

На тарабарщине своей забулькал что-то,

Но, не сумев сказать, оскалил зубы

И поднял свой кулак, грозя им Шютту.

Но капитан наш не повел и бровью,

Лишь хмыкнул: «Я в турецком ни бельмеса.

Быть может, сговоримся по-французски?»

И выпустил из трубки сноп огня и клубы дыма.

Мне уже казалось, что мы взлетаем в воздух.

Но одноглазый смекнул, что шутки плохи.

Позеленел от ярости, мгновенно повернулся

И кинулся стрелою вверх по трапу.

Тут наверху поднялся шум и гомон,

Пираты навалились на добычу,

Катили, кантовали и тащили,

Как будто бы все судовое чрево

Вдруг вывернуть решили наизнанку.

Тем временем мы все, дрожа от страха,

Прижались к капитану, как цыплята,

А он сидел, не проронив ни слова,

И медленно пускал колечком дым.

Мы знали – груз наш славно застрахован,

Но было страшно: ну, как басурманы,

Разграбив все, корабль наш продырявят?

Пойдем ко дну, и любекские башни

Уже не встретят нас в конце пути…

Так шли томительные, длинные минуты.

И вдруг внезапно сквозь галдеж и грохот

Услышали мы боцманскую дудку,

На палубе возникла толчея и суматоха, как во время бегства,

Затем раздался скрежет, и толчок чуть не свалил нас:

Видно корабли, наш и тунисец, разошлись бортами.

Все стихло, мы ловили каждый звук,

Но даже мышь в норе не пропищала.