На руинах - [21]

«Вот Бог тебя и наказал, что в трудное время от него отступилась. Надо крестить. И свой крест, каким тебя окрестили, тоже на шею надень. Ты ведь, когда из дома убежала, его оставила, а я хранила, молилась за тебя».

Она вытащила из маленькой шкатулки серебряный крестик, продела тоненький шелковый шнурок и протянула дочери. Прокопа окрестили через два дня, в церковь несли тайно, под покровом ночи.

Через месяц Варейкис приехал в Мценск и сразу же вызвал Досю к себе. Торопливо надевая жакет, она отдала сынишку матери перепеленать и незаметно шепнула ей на ухо:

«Крестик с шейки сними, не забудь».

Уверена была, что никто ничего заподозрить не может — священник обещал хранить крещение в тайне — и, тем не менее, садясь в машину, никак не могла унять бившую руки дрожь. Однако беглого взгляда на лицо Варейкиса ей хватило, чтобы понять — знает. Скользнув взглядом по лицу спавшего у нее на руках мальчика, он вздохнул и покачал головой:

«Положи его на кровать, пусть спит, — подождал, пока она развернет теплое одеяльце и уложит ребенка на кровать, потом продолжил: — А теперь скажи, ты забыла, что я запретил тебе разводить поповщину? Неужели надеялась, что я ничего не узнаю?»

От его вкрадчивого голоса дрожь Доси усилилась.

«Ведь пишут же в газетах, — сделав над собой усилие, тихо сказала она, — ведь сами коммунисты уверяют, что у нас свобода вероисповедания».

«Именно! Свобода от мракобесия и суеверий! Веками церковь обманывала народ, навязывала ему свою волю, но революция принесла нам свободу. Страна строит социализм, я коммунист, а ты — женщина, которую я хотел перед всеми назвать своей женой, несмотря на твое дворянское происхождение. Ты — мать моего сына! И ты тайком бежишь к попу-обманщику, чтобы тот побрызгал ребенка грязной водой! Позор!»

Слова Варейкиса падали мерно и страшно, как удары бича, но возмущение и обида, захлестнувшие Досю, пересилили охвативший ее ужас.

«Я не стыжусь своего происхождения! — она гневно вскинула голову. — Крестить ребенка — позор? А глупости писать в газетах — не позор? „Мы имеем решительную победу крупного социалистического земледелия“. Да вся культурная Россия над вами, коммунистами, смеется! Сапогами вокруг себя топчете все напропалую, как варвары, и рады — новую жизнь, дескать, строим! Какую победу, когда хозяйства разорены, а половина крестьян с земли согнана?»

Варейкес медленно багровел от шеи до кончиков волос — Дося довольно точно процитировала одну из его фраз, произнесенную во время доклада и напечатанную в местной газете.

«Теперь мне стало понятно, кто ты есть по своей сути, гражданка Тихомирова, — тихо, но со скрытой угрозой произнес он. — А притворялась сочувствующей! Знаешь, что полагается за контрреволюционную агитацию?»

Вспышка Доси уже угасла, но гордость заставила скрыть охватившую ее панику.

«Я никого не агитирую, я просто сказала тебе то, что думаю, но если ты считаешь нужным, то можешь меня расстрелять».

Варейкис шагнул к ней, рванул платье на груди и замер, увидев блеснувший коестик.

«Тоже нацепила? Сними!».

«Нет!».

Она прикрыла ладонями крестик и стояла, не шевелясь.

«Вот как? Что ж, даю тебе ровно одну минуту, чтобы решиться. Итак, я жду. Иначе…»

У Доси внезапно мелькнула мысль, что он хочет отнять у нее Прокопа. С силой оттолкнув Варейкиса, она рванулась к ребенку и так крепко прижала к себе мальчика, что тот проснулся и заплакал.

«Не отдам! Лучше сразу убей!»

Варейкис поморщился и отвернулся.

«Уходи! — резко приказал он. — И помни: ты сама во всем виновата»…

Прошла весна, миновало лето, но они так ни разу больше и не увиделись. В сентябре, когда пропало молоко, и можно стало на весь день оставлять Прокопа с бабушкой, Дося договорилась в парикмахерской, что будет работать в две смены. Нужны были деньги — приходилось ежедневно покупать молоко для сына и цыплят для начавшей прихварывать сердцем матери. Дров тоже не хватало — с лета не сумели запастись, а уже в середине октября начало холодать.

Во сне к Досе часто приходили горькие воспоминания, часто будили подступавшие к горлу рыдания, больно сжимавшие горло. Вот и теперь — судорожно всхлипнула и от этого очнулась. Светать еще не начало, но сон больше не шел, и ей стало досадно, что хотя бы нынче, в свой выходной, не удалось отоспаться. Завтра опять с утра до позднего вечера стричь клиентов и топтаться на отекающих к концу рабочего дня ногах.

Она бесшумно выбралась из-под одеяла и, зябко ежась, начала торопливо натягивать одежду. За ночь воздух остыл — для экономии они отапливали не весь дом, а только маленькую комнату, в которой спали. Мать и дочь забирались на разогретую за день печь, но Прокопа бабушка боялась во сне задавить, поэтому мальчика укладывали в колыбельку, укутав двумя теплыми одеялами.

Набросив на плечи шубку, Дося вышла на запорошенное ноябрьским снегом крыльцо — взять оставленный молочницей бидончик с молоком. У дверей соседнего дома, приложив руку козырьком ко лбу, стояла сгорбленная старуха и пристально вглядывалась в сереющую рассветом даль. Дося обернулась и посмотрела в ту же сторону, не сразу сообразив, что ей видится столь необычным. Потом поняла и ахнула — там, где еще накануне на высоком берегу Зуши сиял куполами собор Святителя Николая, торчали обломки кирпичных стен.