На рубеже веков. Дневник ректора - [2]

Потом рядом с датой смерти Ю. Визбора и написанными о нем строками появилась вторая запись, а потом пошло… Я тогда не писал каждый день, и когда начиналась моя «художественная» деятельность, когда у меня шли роман, повесть, рассказ, даже статья — Дневник отодвигался. А потом опять выходила на авансцену конторская книга. Очень медленно эта книга росла. С мартирологом у меня не получилось. Сначала я еще что-то записывал, а потом испугался остаться возле одних только могил. Но, тем не менее, иногда я что-то в большой бухгалтерской книге оставлял. Описывая события, я не старался фиксировать время в надежде, что, в конце концов, есть газеты, они все сохранят. Писал я от руки, потом начал вклеивать в текст билеты в театры, которые я посещал, потом стал вносить туда цитаты из полюбившихся мне статей, вернее, из статей, которые меня обожгли. Тогда обо мне много писала литературная пресса, в Дневнике стали появляться цитаты, я доспоривал с оппонентами, старался писать всё это покороче и пояснее. Работа у меня тогда не была такой интенсивной, я практически был на свободных хлебах и много занимался — опять, стыдясь, повторяю — «художественной» формой.

Для чего я писал Дневник? Конечно, было некоторое желание, чтобы вода в ведре не высохла. Я замечал также, что в Дневнике часто формулировались мысли, которые потом развивались в то, что я делал в прозе. Иногда в Дневник я вставлял наклёвушки сюжетов. Я вообще считаю, что писатель должен все первично формулировать с карандашом в руках. Поэтому на всех выступлениях и на всех встречах я бываю с записной книжкой.

Дневник позволяет часто ставить собственные точки в спорах — если хотите, брать реванш, конструировать собственные ответы и слышать собственные неудачи. Дневник позволяет также и не завираться — как мы подчас завираемся в обычной жизни и в традиционных спорах. Дневник — это диалог с жизнью и о жизни. И, как обычно бывает, дневник — некоторая надежда оставить за собой последнее слово.

Когда писание Дневника стало моей нравственной потребностью? Не тогда ли, когда в мои простенькие записи вторглась политика, потом работа, служба в институте? Или когда вдруг дневник стал чуть ли не моим основным жанром?.. Как бы там ни было — настал момент когда мой Дневник из личного жанра перешел в жанр публичности.

Конец века. Выходит эта книга с тремя годами моей жизни»… Но жизнь продолжается в новом веке, и Дневник все пишется…

1998 год

1 января, четверг.

Новый год встретили вдвоем с В. С..[1]

Как ни странно, и как обычно, это оказалось и без нервов, и интересно. Яств особенно никаких не было. Полдня я трудился над становящимся традиционным фаршированным судаком. Были еще три или два салата и копченый палтус. Из всех безумств телевизора мы выбрали НТВ — «Песни о главном-3» проигрывали традиционному вечеру НТВ. На этот раз было попурри из знаменитых классических номеров в исполнении эстрадных артистов. Особенно хорош был Киркоров, который, в перьях и стразах, пел, подражая герою фильма о кастрате Фаринелли. Чувствовалось, что ему самому это очень нравилось, он наслаждался. Понравился также Леонтьев, певший что-то классическо-инструментальное на манер ансамбля мужских и женских голосов, инструментовавших раньше под «ба-бо-бу» Баха, и какой-то не узнанный нами немолодой певец, исполнивший «Устал я греться у чужого огня». При этом на нем была надета маска сварщика, в общем, смешно и остроумно. Как всегда, на балу НТВ были все их ведущие и полюбившиеся гости. Неестественны и ненатуральны были почти все, но особым внешним лицемерием отличались Хакамада, все разыгрывающая из себя девушку, и Костиков — владелец прессы прошлых лет. Из усов Евгения Киселева и с голых плеч Светланы Сорокиной выпирали деньжищи, которые им заплатили, наверное, за эту непринужденность и веселость. Не устаю каждый день говорить, что журналисты очень хорошо устроились, очень неподкупное племя. Через всю программу мучили животных: сначала президент компании Малашенко выводил бычка, который символизировал старый год, а потом кто-то из певцов пел с тигренком, который еще не умеет по-настоящему укусить.

Перед развлекательными программами что-то с телесуфлера считывал президент. Его речь, как всегда, была неискренна и неумна. В самом конце, создавая эффект сиюминутности для этой записи, из-за кулис появилась его семья и принялась чокаться шампанским. К сожалению, их показали мало, было бы интересно посмотреть на эту семью, все разглядеть, коли страна попалась к ним в лапы и их обслуживает.

2 января, пятница.

Вчера вечером пришел Эрк и, как всегда, принес стирать сумку белья. Две закладки сделали вечером и одну утром. У Эрка в диване даже хранится свое белье: пододеяльник, простыня, наволочка. Утром он погулял с собакой, потом мы втроем делали бефстроганов, под вечер запеканку.

Весь день читал монографию о Плеханове. Корю себя, каким малограмотным и самонадеянным человеком я сел за роман о Ленине. Ночью еще прочел Марину Шаповалову, студентку из семинара покойного Шугаева. Девочка она безумно честолюбивая, со способностями: головными, высчитанными. Все время что-то философствует, выкаблучивается. Рассказы ее, в том числе и последний по времени (о какой-то ведьме), взросшие на почве чужих школ и нашего стремления к пьянству — дань моде и времени, — откровенно плохи. Много манерности, страсти к половухе, нет у нее рассказа или повести, где она не упомянула бы гомосексуализм. Настрадалась от него, что ли? Кстати, лучшая у нее повесть — о жизни еврейской семьи и об ее эмиграции. Это по-настоящему хорошо. По проблематике, времени, материалу это напоминает мои «Мемуары сорокалетнего», но мы с этим покончили двадцать лет назад.