На реках вавилонских - [78]

Красивой показалась мне мать той девочки, что якобы была моей дочерью. В ней не было ничего веселого, ничего такого, что должно было скрыть скорбь. Она всегда выглядела немного печальной и смотрела на меня и на мир тоскливыми глазами. Печаль в ее глазах и в выражении рта была такой загадочной и красивой потому, что не выдавала своей причины. Я ее расспрашивал. Но если на ней и лежала печать страдания, то в ее жизни его не было. Она не выглядела подавленной или хотя бы рассеянной, а только печальной. В один прекрасный день, и этот день наступил быстро, ее печаль перестала меня привлекать, а начала вызывать отвращение. Эта печаль проистекала из внутреннего благополучия, когда человеку больше нечего желать. На прощание я ей сказал: меланхолия — это нечто такое, что надо уметь себе позволить. И она явно это умела. Неужели прошло уже четырнадцать лет? Это было пятнадцать лет назад. Через несколько месяцев она письменно сообщила мне, что беременна. Я должен был дать обязательство содержать ребенка и признать свое отцовство, в котором до сих пор сомневаюсь. В один из первых дней на Западе я бродил по городу, без цели заходил в каждый магазин и смотрел, что можно там купить. На Будапештерштрассе я обнаружил магазин, где продавали картины, яркие, глянцевые картины без рам, Пикассо и Мик Джаггер, заход солнца и котята в корзинке. Продавец сказал, что у него есть и совсем другие вещи, которые меня, возможно, больше заинтересуют, и показал мне картины большого формата с изображением мотоциклов и едва одетых женщин и мужчин. Но когда я обнаружил полную невосприимчивость и к этому, он указал мне на стойку с картинами "скорее для сердца", как он выразился. Для сердца предназначались лица девочек на переливчатом лилово-голубом фоне, у девочек были огромные глаза и рты, на щеке красовалась огромная сверкающая слеза. Я испуганно убежал из этого магазина. Никогда еще ни одна фотография или картина не напоминала мне до такой степени мать моей дочери.

Подобной красоты Нелли не излучала. К подобной красоте я бы второй раз не приблизился. Нелли набросила покров на свое отчаяние и скорбь, и этот покров скрывал ее облик.

Сквозь разрыв в тучах проглянуло солнце, как сквозь серую, желто-серую стену. У выхода я спросил, нет ли для меня почты. Привратник вручил мне два письма, и я чувствовал спиной его взгляд, словно он совершенно точно знал, что я впервые за долгие месяцы выхожу из лагеря.

У телефонной будки поблизости от лагеря ждали три человека. Они стояли в очереди, и я встал сзади. Я вскрыл первое письмо. Оно было прислано некоей фирмой "Шилов. Ваш специалист по охранным устройствам", и по тексту напоминало бесчисленные послания, какие я получал раньше: "Глубокоуважаемый господин Пишке, мы с великим сожалением вынуждены вам сообщить, что вы не можете занять в нашей фирме вакантную должность электрика". Следующая фраза показалась мне странной. "Поскольку в нашей фирме необходим прямой контакт с клиентом, а доверие и надежность являются основой нашего успеха, то мы, к сожалению, не имеем возможности вас нанять". И совсем уж необычно выглядела последняя фраза: "Разумеется, наше решение ни в коей мере не связано с полицейским свидетельством о вашей благонадежности, а прежде всего объясняется тем, что как электрик вы, очевидно, перестали работать еще пятнадцать лет назад". Этот последний аргумент показался мне каким-то туманным. Мое двукратное и в общей сложности четырехлетнее тюремное заключение наверняка заставило его поломать голову. Как узнаешь, по какой причине человек сидел? И в конце концов у них не было оснований игнорировать этот факт. Голова Ленина могла быть сколь угодно красной. То, что я смог добраться только до границы и ни сантиметром дальше, объяснялось почти исключительно бдительностью Народной полиции.

Из телефонной будки вышла женщина, и один из ожидающих юркнул туда. От будки привратника подошли двое мужчин и встали в очередь за мной.

Во втором конверте лежал листок, написанный от руки. "Мелкий паршивый клоп, убирайся отсюда подобру-поздорову, пока мы тебя случайно не раздавили". На письме не было фамилии отправителя, не было и марки. Его явно просто вручили привратнику. Я изорвал это письмо в мелкие клочки. Пропал, сказала Нелли про отца своих детей. Что смог он, смогу и я. Существовали разные возможности для исчезновения. Однако для того, чтобы не быть вынужденным терпеть себя самого — только одна.

Веревку той старой женщине достал я. Такой молодой человек, как я, сказала она, наверняка знает, где можно достать крепкую веревку. Она попыталась всунуть мне в руку десятку. Но за такие услуги я денег не беру. Веревку я нашел в котельной. Она была толщиной в два сантиметра и показалась женщине слишком тонкой. Она держала веревку в руках и словно бы ее взвешивала. Потом разочарование сменилось какой-то странной нежностью, и она стала гладить веревку. Ей надо надежно завязать петлю, объяснял я, и хотел показать, что имею в виду, но она не выпускала веревку из рук. В ответ на ее вопрос, не может ли такая веревка оборваться, я решительно покачал головой. Об этом она могла не беспокоиться. Она и не стала.