На реках вавилонских - [6]

— Где мои дети?

— Вы что, не слышали? Вопросы здесь задаем мы.

Тут бы я охотно присела, но в этой комнате не было ни стула, ни стола, а садиться в юбке прямо на пол в присутствии этого чиновника мне не хотелось. Я посмотрела на свои часы. Было начало седьмого. Алексей и Катя скоро проголодаются.

Когда я снова взглянула на часы, было десять минут седьмого, а на часы я смотрела примерно каждые три минуты, в последний раз — без пяти семь, когда вошел прежний чиновник с женщиной в форме.

— Какие-нибудь происшествия? — спросил он высоченного.

— Никаких происшествий, — прозвучало с высоты. В виде приветствия высоченный держал руку у виска.

— Раздевайтесь. — Старший чиновник благожелательно мне кивнул.

— Что, простите?

— Вашу одежду можете вручить вот этой коллеге. — "Эта коллега" тупо взглянула на меня. Имена не назывались. На секунду я задумалась над тем, как могут звать такого молодого служащего, пусть высокого, но с такой маленькой головой, в каком подразделении он служит и какое у него звание. Быть может, он капитан? Но "капитан" значит главарь, а у этого голова маленькая, да и звание, наверное, невысокое. Но такой игры слов следует избегать, следует считать ее уязвимой с точки зрения закона, поскольку служащий с маленькой головой оказывается по ее причине ущемленным, профессионально и недвусмысленно, это ущемление делает его смешным, и в мире, где царит порядок, оно просто недопустимо. Старший из чиновников рявкнул на меня:

— А побыстрее нельзя?

— Почему это я должна раздеться?

— Вопросы здесь задаем мы, а не вы, — повторил высоченный и осклабился, подбадривая меня.

— Раздеться, перед вами? — Возможно, здешние пограничники вызубрили всего четыре-пять фраз, которыми они пользовались в зависимости от ситуации. Эти фразы их личностей не раскрывали, но для необходимых указаний их было достаточно. Меня разбирал смех.

— Может, вы здесь видите еще кого-то? — Высоченный с маленькой головой погладил изящный черный пистолет, который, казалось, приклеился к его туловищу. Смех, что так и рвался из меня, сдержать было невозможно.

— Вы хотите, чтобы я…

— Давайте, давайте, мы ведь тоже всего только люди. — Старший чиновник делал вид, будто ему скучно.

— Люди? — Я нервно рассмеялась.

Открылась дверь, вошел еще один в мундире.

— Что происходит? Где вещи? — Голос его звучал хрипло.

— Она ломается.

— Может, позвать подкрепление?

— Нет. — Сначала я сняла туфли, потом платье. Служащая протянула руку, и мне пришлось передать вещи ей.

— Всё снимайте.

Услышать еще раз: "А побыстрее нельзя?" мне не хотелось. Я решила на какие-то мгновения перестать думать, сняла чулки и белье, и все это тоже отдала служащей. Чулки я аккуратно сложила, прежде чем сунуть ей в руки.

— Украшения — тоже.

Я сняла с шеи цепочку и отдала ее женщине, та осталась совершенно безучастной. А к чему могла бы она проявить участие?

— Часы. — Тем временем высоченный с маленькой головой поглаживал свой пистолет.

— И очки.

Я еще раз взглянула на часы — было десять минут восьмого. Времени у них оставалось немного. Вдруг я с полной ясностью поняла, что они обязаны до полуночи переправить нас через границу. Иначе они нарушат свои собственные правила. Ведь между двумя государствами наверняка существовало соглашение, определявшее эти процедуры.

— Кольцо.

Я воззрилась на человека в мундире так, словно я его не поняла, — он указал на мою руку. Я оглядела свою руку и покачала головой.

— Кольцо.

— Не получится. Оно не снимается.

— Любое кольцо снимается. Мыло!

Я еще энергичнее замотала головой. Один из служащих вышел, возможно, затем, чтобы принести мыло.

— Если мыло не поможет, то на этот случай имеются и другие средства, — шепнул мне человек в мундире. Я сделала вид, что не слышала этого. Кольцо я не снимала со дня смерти Василия, не снимала ни на ночь, ни когда плавала, ни когда что-то отмывала, ни когда копалась в земле на кладбище и выдергивала сорную траву, ни потом, когда мыла руки. Никогда.

Второй служащий вернулся с куском ядрового мыла.

— А побыстрее нельзя?

— Не надо, пожалуйста.

Служащий схватил меня за руку и стал стягивать кольцо.

— Пожалуйста, не надо. — Голос у меня оставался странно спокойным, словно принадлежал не мне. Я сжала руку в кулак. Служащий пытался кулак разжать, отгибая палец за пальцем.

— Пожалуйста, не надо.

Словно при замедленном кинопоказе, наблюдала я за тем, как кольцо сдвигалось все дальше по пальцу, сдвигалось с нажимом, с усилием, пока не исчезло в руке служащего. Обошлось без мыла. Я не чувствовала ни кольца, ни своей руки. Где-то чуть дальше мне слышался голос: "Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, не надо". Возможно, это меня передразнивал старший из служащих, тот, что сейчас стоял у двери, а вообще отдавал приказания.

— Вы останетесь здесь. — Он распорядился, чтобы младший не спускал с меня глаз, потом сделал знак "коллеге", которая пошла за ним с моими вещами. На среднем пальце от кольца даже не осталось отпечатка. Младший стоял у притолоки и, казалось, радовался. Я невольно вспомнила своего брата, который в годы возмужания ни о чем не мечтал так страстно, как о мундире, и больше всего ему нравились формы полицейских и солдат, но пожарные, летчики и матросы восхищали его тоже. Золотые звезды нравились ему больше, чем серебряные и красные. Его мечты о будущей профессии развивались исключительно в этом направлении. Я уверена: из него вышел бы плохой полицейский. Не потому, что он был бы не способен отдавать приказы или сходу вникнуть в ситуацию, такие вещи давались ему легко, а вот подчиняться кому — то ему было тяжело, приказов он ни от кого, кроме нашей матери, не терпел. Так что пришлось ему стать не особенно преуспевающим фрезеровщиком. Этот парень здесь уж слишком охотно исполнял приказы, даже если это был приказ следить за раздетой женщиной. Его глаза беспокойно бегали по моему телу и тому, что его окружало, они были такими напряженно зоркими, что мне со стыда хотелось незаметно провалиться сквозь землю. Я тоже исподволь к нему присматривалась. Голова маленькая, молодой. Высокого роста. Больше мне ничего в глаза не бросилось, ничего особенного, индивидуального. Возможно, у него была бледная кожа, по при таком свете кожа любого человека показалась бы бледной. Я не имела права даже знать его имя, так как могла бы его предать. Его воинское звание оставалось неизвестным, зная его, я могла бы сориентироваться. Только его внешность, воздействию которой я уже изрядное время подвергалась, создавала, конечно, непреднамеренную близость. Ему моя нагота казалась более неприятной, чем мне. Вдруг стало совершенно темно, потом опять зажегся свет.