На реках вавилонских - [49]

Катя лежала на кровати Алексея. Улеглась поперёк его туловища, болтая внизу ногами, и пела песню, которую я больше не хотела слышать.

— Ублюдок. — Катя решительно села.

— Ублюдок?

— Да, ублюдок, так кричали некоторые из ребят, когда топтали Алексея. Ублюдок, ублюдок. И, конечно, "чума восточная".

— Почему "ублюдок"?

— Не знаю, — она пожала плечами, — может, потому, что им известно: у нас нет отца, и вы с ним не были женаты.

— Ах, что ты, откуда им это знать?

— Да ведь учительница все время спрашивает. Кто по профессии твоя мама, чем занимается твой папа?

— А причем тут "женаты-не женаты"?

— Ну, тогда я сказала, что мой папа умер.

— И что?

— Тогда учительница сказала: значит, твоя мама вдова. Вдова — это звучало как-то нехорошо. Но я ведь знаю, что такое вдова. Это старая супруга мужчины, который умирает. И тогда я сказала, что ты не вдова, потому что вы никогда не были женаты, и ты еще совсем молодая, никакая не вдова.

— Ну я что? Сегодня это совсем не редкость. Вы родились вне брака. Что в этом такого? Я тоже была внебрачным ребенком, вы что думаете, моя мать могла так просто выйти замуж?

— А почему бабушка не вышла замуж?

— Это не разрешалось.

— Почему?

— Я вам уже рассказывала.

— Расскажи еще раз, мама, ну пожалуйста.

— Они не имели права. Она была еврейка, а он нет.

— Расскажи еще раз, как они познакомились.

— Нет, не сейчас. — Я довольно грубо оттолкнула Катю от Алексея. — Ты делаешь ему еще больнее, когда так на него наваливаешься.

— Я совсем не наваливалась.

— Поди-ка сюда, — я осторожно подняла руку Алексея: разумеется, она была легкой. Руки у Алексея всегда были легкие, про истощение еще никто не говорил. Сначала я погладила его руку, потом закатала ему рукава.

— А это что такое? — Я провела пальцем по крошечным сине-черным точкам, две из них воспалились и походили на маленькие кратеры с крошечными кольцами от засохшего гноя вокруг отверстия, в котором стояла прозрачная жидкость.

— Нет. — Алексей оттолкнул мою руку.

— Что это такое?

Катя наклонилась к руке Алексея и гладила ее.

— Почему ты не отвечаешь?

Я только что не кричала на нее.

Алексей устало и измученно смотрел куда-то мимо меня: он повернулся набок и уставился взглядом в подушку перед собой.

— Мама, не спрашивай его так. — Катя осуждающе глядела на меня, словно я задала неприличный вопрос. — В моем классе они тоже вытворяют такое с одним мальчиком. Во время урока колют его ручкой.

— Колют ручкой?

— Да, точно. Или карандашами. Как-то раз один мальчишка даже взял циркуль. Но учительница это запретила. Ведь на уроке надо сидеть тихо, и потом тот мальчик кричать боится, они и без того на перемене над ним смеются и обзывают его тряпкой.

— Тряпкой? — "Почему ты чуть что — и в слезы?" — как-то однажды спросил Василий. Я не знала, что ответить. С тех пор, как я получила свидетельство о его смерти, я больше не могла плакать, даже когда мне хотелось, и я находила это уместным. Я погладила эти мелкие точки, — некоторые из них, казалось, складывались в круги и узоры.

— Это же татуировка. — Я покачала головой.

— Они еще не такое делают, — сказала Катя. — Например, недавно, после урока физкультуры, они написали ему в ботинки, — Катя хихикнула, — ботинки были совсем мокрые.

Я закрыла глаза и почувствовала, как на гладкой детской коже выступили маленькие кратеры. "Клейма", — тихо сказала я и подумала о животных, которых клеймят.

— Или еще, представь себе, мама, представь себе, у этого мальчика, — по-моему, он приемный сын, но те всегда называют его приютским, — у него единственного, кроме меня, нет такой толстой сумки с магнитной застежкой. Вместо нее он носит сумку на "молнии", и они подложили ему туда собачьи какашки. — Катя передернула плечами и перестала хихикать. — Какая гадость, правда, мама?

— Ты не могла бы на минутку перестать тараторить? — Веки у меня налились тяжестью, а Катя, похоже, решила, что наступил ее звездный час.

— Только одно, да, только еще одно, мама, они как-то написали этому мальчику шариковой ручкой на куртке "Я дурак". А потом они хотели что — то написать и на моей куртке, но я удрала от них, да так быстро, — да, так быстро, как эти ребята бегать не умеют. — Катя хихикала и хихикала.

— Скажи, ты находишь это смешным?

— Нет, вовсе нет.

Случались моменты, когда Катино настойчивое желание разделить со мной свою детскую радость становилось для меня непереносимым. Она, как маленький несмысленыш, резвилась в таких ситуациях, в которых я от усталости могла заснуть на месте и ничего так страстно не желала, как десять минут побыть одной. Возможно, это были моменты, когда мне хотелось плакать, и я не плакала лишь потому, что больше не могла. Если я ее отталкивала, то мне бывало стыдно, тем более что она явно не случайно с тем большим упорством смеялась, чем глубже становилось мое отчаяние.

— Послушай, мама, можно я расскажу анекдот?

— Нет, анекдота не надо. — Я встала, вынула из пакета принесенные вещи и положила их в пустой ящик шкафа. Перед кроватью валялся ослик. У меня так устали ноги, что я снова села на кровать. Очки Алексей, должно быть, потерял на школьном дворе, хорошо, что теперь он спал, будить его, чтобы спросить об этом, я не стану, только вот визит к глазному врачу теперь надо будет отложить. Если бы этот Бендер, который именовал себя доктором, не жил в настолько ином мире, то я могла бы его попросить, чтобы Алексею уже здесь, в больнице, подобрали новые очки. Хотя провести зрительные тесты при сотрясении мозга было наверняка затруднительно.