На реках вавилонских - [42]

— Вы из Советского Союза? — спросила меня девочка.

— Нет, из Польши.

— Ах так, из Польши. — В голосе девочки звучало разочарование.

— Дело в том, что наш отец был из Советского Союза. А Польша находится между, верно? Между нами и Советским Союзом? — Алексей запнулся.

Мне пришло в голову, что по крайней мере для него раньше так оно и было.

— Значит, вы оба говорите по-русски?

— Нет, — разом сказали они, как по команде.

Я открыла дверь нашего подъезда.

— Вы, кажется, недавно сказали, что ищете зуб? — Алексей вынул руку из кармана куртки.

— А-а, — протянула я. Что подумают обо мне дети, если я буду так упорно искать зуб?

— Ну, ничего. Вы все-таки можете его получить. — Мальчик протянул мне руку. — Пожалуйста.

— Ах… — Зуб у него на ладони выглядел красиво, сиял белизной, как жемчужина; я взяла его и поднесла к свету. — Где ты его нашел?

Алексей опять поправил очки на носу и пожал плечами.

— Я точно уже не помню, где-то здесь, в подъезде.

— А я нашла деньги, — сказала Катя, — в общей сложности три марки двадцать четыре пфеннига.

— Правда?

— Да, но я думаю, что должна оставить их себе. Я же не знаю, кто их потерял.

— Я тоже нашел деньги, но всего одну монетку. Этот зуб я вам дарю, вы можете оставить его себе. Вдруг его все-таки потерял ваш отец, а вы этого просто не знаете.

Этот маленький мальчик говорил как взрослый мужчина. Мне было смешно. Но я серьезно пожала плечами и поблагодарила его за подарок. Мы поднялись на второй этаж.

Дети стояли передо мной как вкопанные и не сводили с меня глаз.

— Я живу здесь.

— Да мы знаем, — ответила девочка, — мы ведь у вас уже были.

— Вы хотите что-нибудь получить за этот зуб?

— Что-нибудь получить? Ах, нет. Нет, нет.

— Ну, тогда большое спасибо. — Я отперла дверь квартиры.

— Хм… — Они все еще стояли как вкопанные.

— Спокойной ночи, — пожелала я им и захлопнула дверь у них перед носом.

В комнате у нас все было по-прежнему. Отец лежал на своей койке, немец на другой, оба спали. Я включила свет и осмотрела зуб. Чем дольше я на него глядела, тем более мне становилось не по себе. Он выглядел слишком белым и чистым для зуба более чем семидесятилетнего возраста. Какое несчастье могло постигнуть человека, который держал в руках зуб незнакомца? Я открыла окно и, хорошенько размахнувшись, выбросила его в темноту.

— Какой сквозняк, черт возьми, кто тут еще открывает окно? — Отец укрылся одеялом с головой; он что-то бормотал себе под нос.

— Гасите свет! И чтоб было тихо! — рявкнул немец со своей койки.

Я погасила свет. Быстро сняла юбку и блузку, натянула через голову ночную рубашку и только уже под одеялом изловчилась стащить с себя нижнее белье. Одеяла были тонкие, но теплые, они немного кусались через пододеяльник. Я представила себе: несчастьем для отца могло быть, если бы он умер. Но как смерть могла быть несчастьем, если сам он ее не чувствовал? Прежде чем уснуть, я изобретала одно за другим несчастья, которые могли постичь моего отца и меня.

Нелли Зенф слышит то, чего ей слышать не хочется

Я проснулась от какого-то хруста. Было еще темно. Дети спокойно спали в кровати напротив. Катя протиснулась вниз, в кровать Алексея, это она делала часто с тех пор, как мы оказались здесь. Уверяла, что наверху, одна, она замерзает, и что воздух там слишком спертый. Хруст и шелест надо мной звучали так, будто их производил мелкий грызун. Было еще настолько темно, что я с трудом различала белые полосы матраца надо мной. Пружины тихо взвизгивали, и я чувствовала, как нечто поворачивается набок, чтобы удобнее было грызть. Однажды я провела с Василием несколько недель в доме на Крайдезее. Над нашей кроватью по вечерам и на рассвете кто-то что-то грыз и хрустел. Василий говорил: это куница что-то грызет, чтобы выжить, как все звери, глодает изо дня в день одну мышиную косточку за другой. Тем не менее я ничего так сильно не хотела, как чтобы этот хруст прекратился.

Будто бы случайно я стукнула о спинку кровати, на секунду стало тихо, потом, наверно, пришел черед мышиного спинного хребта, — глоданье невозмутимо продолжалось.

Я часто просыпалась рано утром, когда Сюзанна возвращалась домой. Она старалась не шуметь, но я сразу слышала, как она поворачивает ключ в замке, а иногда следила за ее тенью: она входила, первым делом снимала сапоги, из одного что-то вынимала — пачку денег, которые пересчитывала и потом убирала в свой ящик общего шкафа, лишь после этого снимала кожаную куртку и в конце концов, слой за слоем, отделяла от себя одну вещь за другой, пока в темноте не начинало светиться ее нагое тело, и я могла разглядеть очертания ее прически. Глаза мои привыкли к темноте. Чаще всего она собирала волосы в "конский хвост". Раньше пяти утра она никогда не приходила, изредка — после половины седьмого. Потом она забиралась в свою кровать и что-то грызла, грызла с таким упорством, будто от этого зависела ее жизнь.

Когда звонил будильник, я слышала громкий шелест и шуршание, потом хруст умолкал, возможно, она поспешно прятала мышиные головы и другую еду, металлические пружины еще раз взвизгивали, и я могла быть уверена: она повернулась к стене. Я влезала в тапочки и шла в туалет.