На распутье - [82]

— Ах ты глупыш, дурачок, — произношу с горечью и сожалением, — неужели, по-твоему, одной веры, энтузиазма достаточно в такой борьбе?

— Я на все согласен, кроме трусливого примиренчества.

— А если против тебя ополчатся и, вместо того чтобы подниматься в гору, ты сползешь вниз?

— Буду бороться.

— А если тебя заклеймят глупцом? Человеком, не смыслящим в своем деле? И все из одной только зависти?

— Тогда я докажу обратное.

— А если у тебя не будет денег даже на пачку сигарет?

— Поверь мне, дядя Яни, что это еще больше воодушевит меня!

— Надолго ли хватит твоей воодушевленности? Могу сказать: пока не получишь несколько весьма ощутимых пинков и моральных пощечин, пока не лишишься друзей, знакомых, уважения… когда увидишь, что другие обманом, подлостью, нахальством добиваются большего почета, живут лучше, обогащаются, преуспевают, здравствуют, довольны своей судьбой… А честный, порядочный человек увязает в трясине, погружается в нее все глубже, его сердце и мозг обволакивает ил. И конец. В иле начинают заводиться болотные черви…

— Какой ужас! Перестань! — в отчаянии выкрикивает он.

— Вот видишь, ты уже струсил.

Он хватает меня за руку.

— Нет, дядя Яни. Мне просто противно. Я не боюсь. Дай мне возможность доказать это. Вместе с тобой. Понимаешь? Очистим мозг и сердце от ила, истребим червей. Вернись, не оставляй нас одних.

— И без меня вы не останетесь одни. Не говори глупостей. А если так случится, мне очень жаль вас.

— Приходи завтра в кабину. Ладно? Или в субботу. Мы все там соберемся.

— Не приду. Предоставь мне идти своим путем.

Я вырываю свою руку, шагаю по освещенной неоновым светом улице в ту сторону, откуда доносится шум мотора автобуса. Кёвари не отстает от меня.

— Так что же мне сказать остальным?

— Ничего. Постарайтесь обойтись без меня.

Он внезапно останавливается. Я ускоряю шаг — спешу на автобус.

Кёвари что-то кричит мне вдогонку, но я уже ничего не слышу…

4

В комнате общежития темно. Окно открыто, тем не менее в нос мне ударяет запах винного перегара. Койки Тилла и Бороша пусты, Силади спит, повернувшись к стене. Не зажигая света, я расстилаю одеяло, нащупываю подушку. Затем открываю шкаф, достаю свою сумку и принимаюсь укладывать вещи.

Силади шевелится, кряхтит, кашляет, поворачивается на другой бок.

— Это ты, Апостол?

— Спи, не разгуливайся, — говорю я шепотом.

— Барон пришел?

— Нет.

— А Борош?

— Тоже.

— Так чего же ты шепчешь?

Он садится, свешивает с койки ноги, сутулится, протирает глаза.

— Да спи же ты, — уговариваю я его. — Я не буду мешать.

— Который час?

— Одиннадцатый.

— Что ты делаешь?

— Ничего. Спи.

— Зачем укладываешь вещи?

— Просто так.

— Борош был прав, когда назвал тебя спесивой обезьяной. Чего ты нос задираешь?

— Ладно, согласен, прав так прав.

— Он говорил, что ты и Барон пришли сюда, чтобы подчеркнуть свое презрение к нам.

— Ты пьян?

— Не твое дело!

— Ты в десять раз спесивее.

— Принеси мне ведро. Вот тогда поверю, что ты не спесивый.

— Что?

— Прошу прощения, товарищ директор. Обойдусь и без него. А ежели приспичит, успею добежать до уборной.

— И не стыдно тебе?

— Ну как же, товарищ директор, конечно, стыдно. Ты точь-в-точь как мой бывший хозяин. Тот тоже был запанибрата с нами, а когда он перестал нуждаться в нас, то дал нам пинка под зад. Вы с Бароном и он одним миром мазаны.

— Вино тебя разума лишило.

— Кого что. Барона — реабилитация, Бороша — потаскушка, а тебя — наклонная плоскость, по которой ты катишься вниз на ягодицах. — Он хохочет. — Сейчас они, скорей всего, наступают. Не знаю только точно, кто на кого: Борош ли на Барона или Барон на девушку.

— Ты не видел ключей?

— Ну как же, видел.

— Где?

— У коменданта на столе.

— Мои?

— Нет, от дверей общежития.

— Иди ты к черту.

— Пошел бы, да боюсь упасть. Мне, старик, хмель сначала ударяет в ноги, а уж потом в голову.

Во мне все кипит, я продолжаю искать ключи. Зажигаю свет. Силади прикрывает глаза ладонью. На койке Тилла валяется распечатанный конверт. Беру его в руки, сверху гриф министерства и министерский штамп. Письма в нем нет.

Силади снова ложится, отворачивается к стене.

— Выключи свет, старина, — просит он. — Если загажу блевотиной стену, ты будешь отвечать.

— Давай помогу тебе выйти, а?

— Лучше дай выпить чего-нибудь покрепче. Есть у тебя?

— Нет.

— Жаль. Завтра Барону опять раскошеливаться. Он уже говорил тебе?

— О чем?

— О прощальном ужине. Его снова возводят в директора. Говорил, ох и мину же ты скорчишь, когда узнаешь.

Сумка уложена, только ключей не хватает. Уйти? Пусть остаются здесь? Подожду Гизи на лестнице. А вдруг она ночует у матери? Может, не придет домой еще несколько дней? Надо найти проклятые ключи.

Я снова торопливо обшариваю все кругом.

— Министр лично написал ему, — шумно выдыхает Силади. — В письме так и сказано: товарищу Михаю Тиллу. Барон прочитал про себя, потом взобрался на стул и читал вслух. А Борош тем временем ликовал от счастья. И только тогда осекся, когда Барон сказал, что сегодня вечером выиграет пари.

Как ни пытаюсь не слушать, не думать ни о чем, не придавать значения услышанному, все-таки вижу Тилла. Вот он важно шествует по заводскому двору, входит в директорский кабинет, садится в кресло. Нервная дрожь пробегает у меня по телу, я задыхаюсь от ненависти, все нутро переворачивается. Сейчас меня стошнит вместо Силади. Вспоминается Кёвари — а, по правде говоря, он и не выходил у меня из головы, — слышу его голос, злобное ожесточение, когда я прогнал его.