На распутье - [81]

Медленно возвращаюсь к нему.

— Видишь ли, — говорю я и кладу на плечо ему руку. — Я погорячился, да и ты тоже. Давай потолкуем спокойно. Хотя заранее можно сказать, что из нашего разговора ничего путного не выйдет. Ну, выкладывай все, что у тебя на душе. Я не стану перебивать, постараюсь понять тебя.

Я направляюсь к Юллёйскому шоссе. Кёвари идет следом за мной.

— К себе не подымешься? — спрашивает он.

— Нет.

— Почему?

— Не будем об этом! Говори, а то передумаю, не стану слушать.

— Почему ты не идешь домой?

— Это еще что такое? — взрываюсь я. — Опять за свое? — Я стараюсь сдержаться, чтоб не нагрубить ему.

— Убедительно прошу тебя ответить на мой вопрос.

Он говорит таким серьезным тоном, что я невольно улыбаюсь.

— Пойми же, глупец ты этакий, я не иду домой лишь потому, что у меня нет ключа. Забыл его в сумке в рабочем общежитии.

— В общежитии?

— Вот теперь тебе и это известно, но полагаю, ты не придашь этому большого значения. Хочешь услышать еще какую-нибудь пикантную подробность обо мне, прежде чем соизволишь приступить к своему рассказу?

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты вернулся на завод.

Он берет меня за руку, останавливается, мы смотрим друг другу в глаза. Стоим у стены прачечной, за ней сушилка. Оттуда доносится запах хлорки. Я прислоняюсь спиной к стене дома.

— Ну, что ты еще скажешь?

— Ты должен вернуться на завод, — убежденно говорит он. — Тебе нельзя бросить его и вот так, ни с того ни с сего уйти.

— Как это «ни с того ни с сего»?

— Так, как ты собираешься это сделать.

— И вообще, откуда ты взял, что я собираюсь уйти?

— Значит, правду говорят?

— Что говорят? И кто?

— На заводе все шушукаются об этом. Говорят, что ты испугался ответственности. Что, пожалуй, ты правильно сделал, не став дожидаться, пока тебя снимут. Ты допустил много промахов и ошибок. За два года завалил работу, не смог ужиться с техническим руководством, допускал самоуправство, наконец, гибель Гергея…

— Кто это наплел тебе? — резко обрываю я его. — Назови хоть одно имя!

— Чтобы ты отомстил ему?

— Это не твое дело.

— Зато мое дело — сказать тебе имя или умолчать.

— Холба?

— Он до небес превозносит тебя, всех уверяет, что травма твоя заживет.

Я отчетливо представляю себе Холбу, слышу его слова, каким тоном он их говорит. Перед словом «травма» делает многозначительную паузу, будто задумывается, затем произносит его с особым нажимом. Меня охватывает чувство отвращения, и я снова ощущаю спазмы в желудке…

— И конечно, его прочат на мое место. Верно?

— Большинство придерживается именно такого мнения.

— Меня это совершенно не интересует! — выкрикиваю я и ускоряю шаг. До этого места мы с Гизи проводили Холбу с женой, когда они возвращались домой после «крещения» автомашины. — И слышать не хочу… — негодую я, — о заводе и обо всем, что делается там…

Кёвари ни на шаг не отстает от меня.

— Вернись на завод, товарищ Мате, — бубнит он. — Тебе нельзя бросить нас на произвол судьбы. И с самим собой ты тоже не вправе поступать так.

Я останавливаюсь и круто поворачиваюсь к нему, словно собираюсь ударить.

— Как это я не вправе поступать?

— Самоустраняться. Губить себя.

— Во-первых, — возражаю я, — еще не известно, устраняюсь ли я. Ведь так? Во-вторых, что, если это не пагубно, а, наоборот, полезно для меня? Буду жить там, где мне удобнее, работать там, где хочу. Верно? Конституция гарантирует мне такое право. Что ты на это скажешь?

— То, что я разуверился бы во всем.

Я смеюсь.

— Убедительный аргумент. Значит, чтобы ты не разуверился, мне надлежит поступать в соответствии с твоими замыслами, обеспечивать твое будущее, протежировать тебя. Так, что ли? Благодарю покорно. Что ты еще можешь добавить к той соблазнительной перспективе, которая ждет меня?

— Ты поддерживай нас, а мы поддержим тебя. Возвратись на завод ради того, что вынуждает тебя покинуть его. Возможно, это звучит абсурдно, так как я опять неточно выражаюсь, но главное все-таки в этом. Так велели передать тебе и все остальные.

— Но ведь ты же знаешь меня, глупец. Только что перечислял мои недостатки: я и карьерист, и самодур, мотаю себе на ус только то, что мне выгодно, по собственному произволу извращаю смысл слов. На что же ты надеешься?

— Ты не только такой, но и другой. Мне бы хотелось, чтобы тот, другой…

— А если первый?

— Мы бы общими усилиями боролись против примиренчества. Против трусости в самих себе и в других. За идейную чистоту, честность, принципиальность, коллективизм…

— Что за банальности. В каких скрижалях ты вычитал их?

— Вместе с тобой мы нашли бы и прямые пути…

— А если бы на том пути тебя осыпали бранью? Принуждали к сделке с совестью? Сломали тебе хребет?

— Я бы не дал сломать.

— Ты наивный, впрочем, тебе это идет. Но что бы ты противопоставил?

— Вот для чего нам и нужен твой опыт.

— У меня слишком мало такого опыта.

— Во всяком случае, больше, чем у нас. Но пойми, иначе жить нельзя! Все теряет смысл, если человек копается в себе, старается найти одну грязь, не замечая ничего чистого, настоящего. Разве можно вступать с этим в жизнь? Да еще у нас! В наши дни!

Мне смешно, но смех получается горьким, ибо, право же, смеюсь я над самим собой. Вспоминаю себя в двадцать с лишним лет. И вдруг к горлу подступает ком: я вижу Пали Гергея.