На путях смерти - [18]
- Тьфу, барышни! Чего позорите... какая-такая баронесса?
- Не хочешь быть Торой, будешь баронесса. Завтра же твой паспорт в Синегамбию.
- Ишь, баловницы... Уж лучше Торой кличьте. Невесть чего пропишут в паспорте-то за ваши денежки. Оне у вас не считаны.
- Подсчитать все некогда. Да и как подсчитаешь! Коли бы в сундуке лежали, подсчитали - раз и готово; а потом рубль истратили - на стенке крестик; еще рубль - еще крестик, а полтинник - черточка. Ясно! А то банк, процент, акции... Знаешь ты, баронесса, что такое онколь? Я сама иногда забываю. Как тут сосчитаешь! К тому же и у меня деньги, и у нее, у Вали.
- Вот бы вам замуж-то и как раз. Обеим. Мужья-то подсчитали бы. Ой, пора замуж.
- А мы так поженимся, друг на дружке. Беги к попу, баронесса! Кстати, завтра Миша приезжает. Шафером его... Вот Мишка рассердится. Влюблен он в меня, а тут вдруг шафер...
- Тьфу, прости Господи.
Когда Миша приехал:
- Фу, какой ведмедь старый стал и облезлый! - закричала Ирочка. И важно: - Знакомьтесь. Ведмедь Миша, постепеновец, несчастный молодой человек и мой когда-то жених. А это вот Валя, моя Валя, а для тебя Валентина Константиновна. Смотри, ведмедь, как я ее сейчас поцелую! А тебя ни за что.
Поселили Мишу в угловой комнате нижнего этажа.
- Пожалуйста, вы меня при других не Мишей величайте, а Иваном Гаврилычем, Казанской губернии крестьянин Елистратов, уезда...
Оказалось, с чужим паспортом.
- Вот так постепеновец! Хорош ли паспорт? А то еще повесят тебя перед моими окнами. Я женщина нервная.
- Паспорт крепкий. На год без хлопот. Помните только: Иван Гаврилыч.
А университет?
- Вольным слушателем пока. Так можно того сюда, о котором говорил? Его дела совсем уж плохи.
- Что с вами делать. Тащи.
Месяца через два нижний этаж домика в Мертвом переулке именовался мужским монастырем. Семеро жили. Были и со своими паспортами, и с хорошими самоделками, и с чужими; эти назывались железными.
На лист жести Ирочка целый час выводила, краской:
«Сдаются меблированные комнаты со столом».
Редко, но случалось, заходили ненужные наниматели. По платью судя, кто-нибудь из «монахов» назначал цену рублей на десять, на двадцать больше возможной. Ищущий уходил и не возвращался. Чаще других в объяснение приходилось вступать Кудрявому. Паспорт плохонький, а по делу нужно было бывать за заставой. Определили быть ему коридорным.
- И платья менять не придется, и коли закатишься, так один.
Кстати и кудри отпустил. Переучиваться тем не пришлось.
- Эй, Кудрявый! Посиди-ка с нами. Не убегут твои самовары. Больно у нас Кудрявый на гитаре мастак.
Тора всячески ворчала, изредка в кухню вниз сходя из барышниных покоев.
- Меблирашки завела моя-то. По дому расходов, мол, много. Все, мол, целковых двести в месяц. Ан, убытку нет ли... Ты бы им, Лида, картошки побольше. Раззор чистый... Иль не видала, какие меблированные столы бывают.
- Не я. Барышня сама на каждый день меню...
- Меню, меню! У тебя нынче рагу баранье; так ты не барашка, а баранины, и баранины-то столечко вот, а картошки-матушки вот сестолько.
- Не я. Барышня. Сама присматривает. Раза три на дню в кухню спустится.
- Барышня, барышня! Не барышня вовсе, а сама ты барыней быть захотела. Знаем мы как хвосты-то треплют по меблирашкам. Вчера ввечеру искала-искала... На-ка, поди ж ты - у жильца! Знаем мы каки-таки мужские монастыри бывают.,.
- Ну вы потише, Матрена.
- Не Матрена я, а Тора. Так меня хозяйка величать приказала. А коли не так, то Матрена Васильевна. Вот оно что.
- Ну не сердитесь, Матрена Васильевна.
- То-то вот. А вы им, Лидочка, жильцам-то, хлебца к обедцу поболее; хлебца разненького, и беленького, и черненького, и пеклеванненького. А то ведь ровно слоны, прости Господи. Служивала я в меблирашках тоже. Порядки знаю.
Население мужского монастыря увеличивалось. Были люди и с деньгами. Те пытались передавать Ирочке в разное время разные суммы за себя и за товарищей. Иногда принимала, иногда кричала, смеясь:
- В то бюро! В то вон бюро! В ларец отца казначея!
И, случалось, совали деньги в щель. Отцом казначеем звался Николай, по прозванью Петербургский. Были и бедняки совсем; ничего не зарабатывали и от родни, случалось и богатой, таились.
- Оно, конечно, нелегко, друже; мать у меня старуха славная, а сестра просто душа человек; и жалко мне их до слез; сидят себе в Костроме и плачут: повесили, мол, нашего сорви-голову. А весточку послать, какой ни на есть адрес дать страшновато.
- Да уж эти родственнички, любя, так подведут...
- А вот я, господа, в Москву ехал, открытку домой в почтовый вагон, чтоб штемпель не выдал: «Жив-здоров, не беспокойтесь. Влас».
- Ну и глупо!
- Что такое?.. То есть...
- Домашних твоих не знаю, но предполагая худшее, то есть большую любовь и малую опытность, ничего хорошего не предвижу.
То Анкудинов сказал, у окна столовой сидя. Так часто его за эти годы в неопытности упрекали «старики», что он почитал себя очень опытным и осторожным, в действительности же успел развить в себе лишь крайнюю подозрительность. Кое-кто из «стариков», знавших Анкудинова вплотную, говаривал:
- Ну, что ж. По нынешнему времени и это клад. Авось «азефа» вынюхает.
