На путях исторического материализма - [16]

В обоих случаях был выстроен массивный аналитический механизм, главной целью которого было продемонстрировать идентичность данной области, то есть инвариантную функцию тотемов или структур мифов, единство эпистем или жесткость дискурсивных образований. Однако будучи выстроенными, они не оставили места для эпистемологического перехода к разнообразию конкретных мифов или изречений и в еще меньшей степени к развитию от одного к другому. В результате вместо подлинного объяснения структуралистский анализ постоянно сводится к классификации, «примыкание», «сходство», как заметил Эдвард Сейд, затмевают «последовательность»[2-26]. Неразличие этих двух интеллектуальных операций составляет отличительную черту теоретизирования Леви-Строса в «Дикарском сознании», где выводится заключение о том, что нет существенного различия между «конкретной логикой» первобытных обществ, то есть классификациями природного мира, и «абстрактной логикой» науки, находящейся под влиянием математики в цивилизованных обществах: обе являются выражением всеобщих свойств человеческого разума[2-27]. Объясняющая сила современной науки низводится до уровня классификаторской магии тотемизма, подкрепляя демарш самого Леви-Строса. Это не означает, что в работах структуралистов не найти никаких объяснений, но там, где они встречаются, они оказываются удивительно маргинальными или хрупкими, неспособными сосредоточиться на полном описании. На фоне широкого распространения размышлений Леви-Строса о мифах американских индейцев плохо продуманная схема их намеренного сведения до единства функции скрыть или опосредствовать действительные противоречия, возникающие из двойственности Природы и Культуры в области воображаемого, бездоказательна и не оригинальна. Подобным же образом более поздняя работа Фуко по тюремным системам XIX в. содержит тезис о том, что их действительной функцией было не подавление, а порождение преступного низшего класса. Его существование служило оправданием всеохватывающего полицейского управления населением в целом, в «карцерном континууме» современного социального порядка, при котором школы, больницы, фабрики или воинские части — все они проявляют один и тот же организующий принцип. Те, кто осуществляет полицейское управление, остаются анонимными. Здесь не столько скромность, сколько мелодрама гипотезы делает ее отступлением в творчестве, чье воздействие зависит от интенсивности описания, а не силы объяснения. Причинность, даже в случаях, когда ее допускают, никогда не занимает прочного центрального места в стане структуралистского анализа. Что же тогда происходит с собственно историей? Тотальный изначальный детерминизм парадоксально заканчивается восстановлением абсолютной конечной случайности при мимикрии двойственности языка и речи. Самым ярким примером этой иронии служит творчество Дерриды, переплавляющее всю историю западной философии в единую однородную метафизику, определяемую вездесущей тождественностью ее поисков «присутствия». В то же время любое индивидуальное предложение или главу из работ представителей этой метафизики взрывает непревратимая гетерогенность «различия». Письмо, таким образом, одновременно непримиримо и нерешимо, неизбежно одинаково по своей общей структуре и необъяснимо выявляет расхождения во мнениях и согла­сие и в его отдельно взятых текстуализациях. Та же антиномия пунктуально встречается в творчестве Леви-Строса и Фуко. Леви-Строс завершает свою работу «От меда к пеплу» дезавуалированием всякого «отказа от истории», однако он ей отводит чисто случайное место. «Структурный анализ, — пишет он, — предоставляет истории то, что по праву принадлежит непревратимой случайности». Он склоняет голову перед «властью и бессмысленностью события»[2-28]. Такие глубочайшие исторические трансформации, как революция неолита или промышленная революция, могут быть, таким образом, теоретически описаны Леви-Стросом в духе одновременной игры на множестве рулеток, когда выигрышная комбинация, делающая возможными эти сдвиги, складывается из усилий игроков на нескольких, а не на одной рулетке, то есть группой обществ, а не одним обществом[2-29]. Иначе говоря, диахроническое развитие сводится к случайному итогу синхронической комбинации. Фуко, точно так же не сумев объяснить внезапные мутации между эпистемами своих ранних трудов, каждая из которых принималась за однородное единство, позднее прибегал ко все большему выделению роли случая в управлении событиями, который, как доказывал он в «Порядке дискурса», уже не должен более рассматриваться в причинно-следственном плане, а в плане сериального и непредсказуемого. На практике в последующих работах Фуко превратил эти методологические предпосылки в онтологию, всеохватывающую волю к власти, пульсирующую в «о всех социальных и психических структурах любого рода. Их общее происхождение от Ницше указывает на связь у Фуко между случайностью и властью, интерпретированной таким образом. Гипостазированная в качестве нового первопринципа в стиле Заратустры, власть утрачивает всякую историческую детерминированность: уже нет ни особых носителей власти, ни особых: целей, которым служит ее отправление. Как чистая воля, ее отправление и есть ее собственное удовлетворение. Но поскольку такая воля всепроникающа, то она должна породить свою противоположность. «Там, где власть, там и сопротивление», но это сопротивление — тоже контрвласть