На путях исторического материализма - [13]
Далее крупным шагом было распространение Лаканом лингвистической модели на теорию психоанализа. «Бессознательное, — заявил он, — структурировано подобно языку»[2-11]. В этом знаменитом изречении было заложено больше, чем казалось, ибо истинный смысл трудов Лакана не в том, что бессознательное структурировано подобно языку, а скорее в том, что язык как таковой образует отчуждающую область бессознательного как Символический Порядок, порождающий непреодолимое и непримиримое Иное и тем самым желание и его подавление через цепь переменных. После столь фундаментального расширения юрисдикции языка неизбежно последовало множество меньших предположений и добавлений: одежда, автомобили, кухня и другие предметы моды или потребления были подвергнуты тщательной семиологической проверке на основе структурной лингвистики.
Последний шаг на этом пути сделал Деррида, который, обозначив постструктуралистский разрыв, отверг понятие языка как стабильной системы объективизации, но радикализировал его притязания на положение универсального сюзерена современного мира в поистине имперском декрете: «нет ничего вне текста», «ничего нет до текста, нет такого претекста, который уже не был бы текстом»[2-12]. Мировая Книга, которую Ренессанс наивно принял за метафору, становится последним точным словом философии, сотрясающим всю метафизику.
Ирония заключается в том, что сам же Соссюр предостерегал против злоупотребления аналогиями и экстраполяциями из области науки, которой он занимался, неудержимо множившимися в последние десятилетия. Он писал, что язык является «такого рода человеческим институтом, что все другие человеческие институты, за исключением письма, могут лишь ввести нас в заблуждение относительно его действительной сущности, если мы поверим в их аналогию»[2-13]. Действительно, он выделил родство и экономику — те две системы, с ассимиляцией которых в язык Леви-Строс положил начало структурализму в качестве общей теории, — как несоизмеримую с ним. Он заметил, что институты семьи, такие как моногамия и полигамия, не могут рассматриваться в качестве объекта для семиологического анализа, поскольку они не немотивированны, в отличие от знака.
Подобным же образом экономические отношения не подпадают под эти категории, так как экономическая ценность «коренится в вещах и в их естественных отношениях»: стоимость земельного участка, например, «связана с его продуктивностью»[2-14]. Все усилия Соссюра, не замеченные теми, кто делал заимствования из его трудов, заключались в том, чтобы подчеркнуть единичность языка — все, что отделяет его от прочих видов социальной практики или от других форм. «Мы глубоко убеждены, — заявил он, — что о любом вступающем в область языка можно сказать, что он лишен всех небесных и земных аналогий»[2-15].
Действительно, аналогии, которые вскоре открыли Леви-Строс и Лакан, распространив лингвистические категории на антропологию или психоанализ, отступают перед малейшей критической проверкой. Родство нельзя сравнить с языком как системой символического общения, в ходе которого женщин и слова соответственно «обменивают», как сказал бы Леви-Строс, поскольку никто из говорящих не отчуждает свой запас слов в пользу собеседника, человек может свободно повторно использовать каждое «данное» слово так много раз, как он этого пожелает, тогда как браки (в отличие от разговора) обычно обязывают: женщин не возвращают их отцам после замужества.
В еще меньшей степени терминология обмена применима к экономике: если говорящие и семьи в большинстве обществ имеют между собой по крайней мере приблизительно равный запас слов и женщин, то это явно неверно в отношении товаров. Другими словами, никакую экономику нельзя определить в категориях обмена, так как производство и собственность всегда первичны. Тройственная формула Леви-Строса в действительности срабатывает, выявляя все отношения власти, эксплуатации и неравенства, присущие не только первобытным экономическим системам (не говоря уже о нашей цивилизации капитала), но и всем известным нам семейным или сексуальным порядкам, в которых брак связан с собственностью, а женственность — с подчинением. Подобного же рода соображения относятся и к работам Лакана.
Фрейдовское понимание бессознательного далеко от понимания бессознательного как структурированного языка или совпадающего с ним. Бессознательное у Фрейда как объект психоаналитического опыта определяет его неспособность к генеративной грамматике, согласно постсоссюрианской лингвистике, включающей в себя глубинные структуры языка, способность составлять предложения и соблюдать правила их преобразования. Бессознательному, по Фрейду, незнакомому даже с отрицанием, чужд всякий синтаксис.
Эти частные возражения, возможно, окончательные для рассматриваемых дисциплин. Тем не менее они не заключают в себе общей причины несоответствия языка как модели для всей остальной человеческой практики. Дистанцию между ними, вероятно, наиболее четко можно увидеть, если мы вспомним доводы Леви-Строса в «Дикарском сознании» о том, что язык дает аподидактический опыт тотальной и диалектической реальности, предшествующей и внешней по отношению к сознанию и воле любого говорящего субъекта, высказывания которого никогда, напротив, не являются сознательной тотализацией лингвистических законов
