На пути в Бабадаг - [62]

В другой раз перед Орадеей я свернул с автострады номер 76 и запутался в сети деревенских дорог. Может, это было Тэшад, может, Дрэгешть, не помню. Во всяком случае, вдали на востоке виднелись пологие пирамидки гор, которые по-венгерски называются Кирали, по-румынски, Пэдуря-Краюулуй, а по-нашему, видимо, Королевский лес. Дело было к вечеру, и косые лучи солнца золотили окрестности и удлиняли тени. Через час я собирался покинуть Семиградье и выехать на Венгерскую низменность, а пока хотел просто еще немного посмотреть. Так я оказался в той деревне. Дома стояли друг подле дружки, образовав нечто вроде гигантского кольца. В центре большая площадь, заросшая молодыми березками. Словом, деревня, но похожая на рощу, березняк. Центральный майдан напоминал молодой парк и в этот предвечерний час десятки стройных деревьев излучали густое медовое сияние. Такое бывает только во сне. Кое-где просвечивала белизна стен, но людей я не увидел. Только грузные розовые свиньи протрусили в этом пейзаже. Штук десять. Свиньи принюхивались, уткнув морды в землю, искали жратву или следы, словно распоряжались тут вместо людей, выслеживали врагов. В золотом воздухе их стокилограммовые телеса наводили на мысль о каком-то изысканном кощунстве. Они были чистые, как будто жили не в хлеву. Из-под матовой щетинистой кожи парило кровянистое мясо. Да, вот это было зрелище: сверхъестественное свечение и темная, горячая материя. Я постоянно об этом думаю и когда-нибудь непременно туда вернусь, чтобы узнать, как называлась та деревня. Без названия она слишком напоминает призрак, а мне нужны подлинные события, в которые можно верить так, как верили раньше в божественные явления. Прошлым летом я ехал на автобусе в Саранду. Это была развалина, допотопный «мерседес», с трудом карабкавшийся на перевал. Внизу, на дне пропасти, я видел рыжие брюха остовов. Фургонеткам и автомобилям предстояло лежать там до судного дня. В автобусе сидело несколько человек. По другую сторону гор Гере, где-то возле Дельвины, мы попали под проливной дождь и вместе с ливнем вкатили в Саранду. Двое мужчин — на вид отец и сын — под струями дождя выгружали из багажника автобуса вещи: мешки и мешочки, узлы и узелки, какие-то свертки, добро, возможно, нажитое за всю жизнь, и это напоминало печальный, насквозь промокший переезд. Наконец они извлекли из недр автобуса маленького песика, щетинистую дворняжку. Зверюшка тут же примкнула к груде скарба, став частью багажа, словно именно там и было ее место. Затем автобус тронулся, а путешественников скрыла пелена дождя.

Я вспоминаю всех этих животных и вижу их так же явственно, как людей. Пасущиеся в одиночестве лошади в Черной-Горе, большерогий скот Пушты, коровы, по брюхо погруженные в илистые воды Дельты, бухарестские собаки — все самостоятельные, свободные, бредущие в поисках еды по свету, в котором нет четкого разделения на человеческое и животное. В Сфинту-Георге на рассвете я вышел в деревянный сортир, стоявший во дворе. Будка была такой низкой, что штаны приходилось спускать снаружи — внутри можно было стоять, только согнувшись пополам. Чтобы затем привести одежду в порядок, опять надо было выйти. Тут-то и напал на меня красный петух, метя клювом в то, что я пытался сокрыть. Куры на мгновение перестали разгребать мусор и восторженно взирали на него, а я, перемахнув через изгородь, понесся к спасительной двери дома. Петух уже не преследовал меня, но я испугался, потому что оболочка мира, которую в повседневной жизни мы полагаем раз и навсегда сложившейся реальностью, на мгновение дала трещину. Где-то за Перметом, возможно, в Кошине, с боковой дороги выехала на шоссе женщина на осле. Она была такой старой, сожженной солнцем, сморщенной и вечной, что, если бы не одежда, если бы не рукотворная материя, ее можно было принять за часть животного. В пыли и зное женщина и осел в сотый или тысячный раз преодолевали привычный путь. Их тени на белой каменистой тропке сливались воедино, как и их судьба.

Эта моя четверка на возу проезжает уже который день. Всегда в одно и то же время, торопясь успеть до темноты, всегда усталые после целого дня в лесу, по размякшему снегу и грязи, у лошадей силы тоже на исходе, когда они, свесив морды, еле-еле шлепают по воде и в их движениях ощущается та же тяжеловесность, что и в фигурах сидящих на возу мужчин, их опущенных руках и головах, покачивающихся, словно те вот-вот заснут. Когда они начинают исчезать в тумане, животное от человеческого уже не отличить. Я гляжу им вслед и воображаю запах, который остается после них в холодном воздухе: стынущего конского пота, мокрой бурой одежды, липнущих к спинам влажных рубашек, выработанной кожи упряжи и навеки заключенное в материи благоухание монотонных усилий. Так пахло от пары пастухов в немецком ресторанчике в Шпринге, так пахнет плетень Надькалло и так пахнет поезд «Червона Рута», уходящий на рассвете из Делатыни в Квасы, и старые дома в Сулине пахнут так же. Я жил в одном из них к югу от реки. Дело было днем, я вошел и через приоткрытую дверь увидел темную комнату. На большом диване лежали люди. Трое-четверо, а может, и больше. В сплетении полуобнаженных тел я различал только худые детские руки, выступающие из-под легкого покрывала ступни, остальное тонуло в полумраке. Возможно, там были и взрослые, женщины, мужчины, все семейство. Я чувствовал запах тени и тяжелого сна. Они схоронились от безжалостного белого неба, но зной явился следом, словно они сами его излучали. Кто-то, кажется, со мной поздоровался, но никто не пошевелился. На фоне светлых простыней их кожа казалась почти черной. Я переступил порог чужого дома и видел чужих людей в тот момент, когда они были наиболее беззащитны. Жизнь покидала их, они погружались в летаргию и вовсе не пытались укрыться, как не скрывают свой сон прирученные животные. Я пошел в свою комнату и никогда больше их не видел. Запомнил только темные тела, насыщенные материальностью и тяжелые, словно им уже не суждено было подняться.