На пути в Бабадаг - [21]

Бая-Маре

И вот я увидел Бая-Баре в лучах солнца, которое уже катилось на запад, к Большой Венгерской низменности. В воздухе еще висели последние капли дождя, и над долиной реки Лэпуш вставала радуга. Влажная золотая пыль поднималась над равниной, над шоссе, над мостом, над пастбищами, над белыми облаками цветущих деревьев, над миром и всей провинцией Марамуреш. Такой свет бывает только после грозы, когда пространство заполнено сверхъестественным электричеством. Не исключено, однако, что сияние исходило откуда-то из недр, из упрятанных в горах залежей руды. Бая-Маре, Надьаня, гигантская шахта, золотоносные копи, трансильванское Эльдорадо в двухстах пятидесяти километрах от моего дома — так я думал, пересекая реку Лэпуш. На севере возвышалась гора Игниш. Там еще лежала тень и вершины были мокрого синего цвета. Гроза нас опередила и теперь неслась по долине Черной Тисы к Черной Горе и Свидовцу.

На Бая-Маре я смотрел издали, потому что не хотел заезжать в центр. У самого города я обнаружил объезд — поворот на Сигет и Клуж. Шоссе петляло по промышленным пригородам. Ни машин, ни людей. Плоское пространство было занято проржавевшим металлом, раскрошенным бетоном и использованным пластиком. Горы мусора тлели сонно и смрадно. Солнце озаряло порыжевшие конструкции, растрескавшееся стекло ангаров, выпотрошенные склады, замершие краны, коррозию стали и эррозию стен. Столбы электропередач, силосные ямы, башенные краны и трубы отбрасывали длинные черные тени. Одна и та же картина, насколько хватало глаз: хаос проводов в небе и паутина железнодорожных рельсов на земле. Холмы черного шлама — каких-то химических отходов — сменялись холмами полимеров, картонных коробок и битого стекла. Железные бочки, резиновые шланги, радиоактивная грязь, цианид с золотых копей, свинец и цинк, тряпки и нейлон, щелочи и кислоты, асфальт, масляные пруды, сажа, дым и окончательный декаданс индустриальности — а поверх всего лучистое небо.

Среди руин, среди отвалов, на зеленых лоскутках чахлой травы паслись коровы. В тени гигантской стальной трубы топталось овечье стадо. В Бая-Маре время описывало круг. Животные бродили среди мертвых машин. Эти хрупкие на вид, мягкие и беспомощные твари существовали испокон века и спокойно одерживали верх. То же я видел в Орадее: стада коров отдыхали на железнодорожных переездах, а стоявшие на запасных путях вагоны были такого же рыжего цвета, как животные, только холодные, мертвые и измученные. То же в пригородах Сату-Маре — там овцы шествовали по шоссе номер 19, - и в Сучаве, где в центре города пасся белый конь, и опять-таки в Орадее — лошади среди хаоса путей, объездов, среди бесконечности жестяных ангаров, среди колышущихся грузовиков гнедые, пегие, сивые и в яблоках без отвращения щипали отравленную траву. Как будто паслись там с сотворения мира.

Через несколько дней в Банате Валиу рассказывал нам о первом румынском локомотиве. Его построили в городе Решита в 1872 году и пожелали продемонстрировать в Вене императору, потому что как раз приближалась Всемирная выставка. Но железных дорог поблизости не было — ни одной ветки. Поэтому запрягли двенадцать пар волов, которые потащили паровоз к Дунаю, к Железным воротам, к порту в Турну-Северин, а может, в Оршова, во всяком случае, предстояло не меньше сотни километров пути по зеленым Банатским горам. Тела животных были, вероятно, горячими и блестящими от пота, точно паровые машины. Ремни, цепи, деревянные ярма на загривках, грязь, скрип, проклятия и аромат золотистой цуйки, смешанный со смрадом звериных и человеческих тел, наполняли долины. Над скотиной в поисках ран, царапин и крови кружили плотоядные мухи. Черная, смазанная маслом машина двигалась медленно, величественно, а ее красное брюхо сияло так ярко, что сербские и румынские крестьяне останавливались, ослепленные, у дороги, крестились и сплевывали на землю с отвращением, страхом и восхищением одновременно. Они в жизни не видели ничего подобного и теперь преисполнились уверенности, что мир катится к закату. Клепаный дьявол двигался по деревням под щелканье бичей, а колеса платформы, на которой везли чудовище, рассекали землю так глубоко, что следам этим уже не суждено было затянуться. На ночных стоянках разводили костры, военные расставляли посты, а погонщики напивались вусмерть, ибо на сердце у них было неспокойно. В синих глазах животных отражалось пламя.

Сколько могло продолжаться это путешествие? Валиу, знавший о Банате все, этой подробности не помнил. Две недели? Три? На берегу реки погонщики волов выпрягли животных, получили деньги и облегченно ушли в глубь лесистых долин.

Да, моя Европа населена животными. Крупные, вымазанные грязью свиньи на обочине где-нибудь между Тисаёршем и Надьиваном, собаки у столиков бухарестского кафе, буйволы в Решинари, предоставленные самим себе лошади в Черной-Горе. Я просыпаюсь в пять утра и слышу бренчание овечьих колокольчиков. Идет дождь и мычание коров звучит приглушенно, плоско, не отзывается эхом. Как-то я спросил одну женщину, зачем ей в хозяйстве столько коров, ведь молоко никто не покупает. «Как это зачем? — ответила она, словно не поняла вопрос. — Кого-то ведь надо держать». Ей и в голову не приходило просто взять и оборвать архаическую связь между миром человеческим и животным. «Что мы за люди, если не имеем животных». Примерно такова была суть ее ответа, воплощавшего страх рода людского перед одиночеством. Скот — недостающее звено, соединяющее нас с прочим миром. Мы разводим и пожираем наших предков. Здесь это видно наглядно. Так же наглядно, как в Бая-Маре, среди развалин индустриального мира, который просуществовал всего сотню лет, и даже восстанови его кто-нибудь, саморазрушение заложено в его природе. Машины сродни зомби. Они питаются нашим вожделением к вещам, жадностью и стремлением к земному бессмертию. Они существуют ровно столько, сколько мы в них нуждаемся. Стоит отвести глаза в сторону — и они моментально начинают разлагаться, дохнуть и рассыпаться, точно обескровленные вампиры. Лишь изредка некоторые из них удостаиваются милости покойной старости. Вроде этого парома в Тисатардошем: скрипучая деревянная платформа, которую приводил в движение маленький мотор, пересекала зеленое русло Тисы медленно и словно бы нехотя. На обоих берегах росли лоза и тополя. Ни одного здания, кроме жестяного барака, где подавали грушевую палинку и крепкий кофе. От зноя из глубины реки поднимался рыбий и илистый запах. Ниже по течению стоял по брюхо в воде черно-белый скот. В медовом сиянии солнца движения и звуки замирали. Серое суденышко в этом свете напоминало высохший листок, принесенный из какой-то далекой осени. Механик был не менее древний. В тысячный раз он всматривался в эти виды, в зеленоватую зеркальную картину реки. Мотор стрекотал, распространяя запах бензина, и сливался с пейзажем. Казалось, он был здесь всегда. Когда наступали осенние холода, старик, наверное, грелся в его тепле. Во время простоев, когда ни на этом, ни на том берегу не находилось желающих переправиться, паромщик, вероятно, ухаживал за ним, следил, протирал бурый корпус, проверял, не подтекает ли топливо и масло. Полагаю, они оба чувствовали себя чуть одиноко в этом бесконечном странствии, которое не отдаляло и не приближало их к чему бы то ни было. Они были подобны маятнику, раскачивающемуся поперек времени.