На пути к сверхчеловечеству: Очерки экспериментальной эволюции - [9]
Затем, вдруг, на этом бульваре, наступает как удушение второй степени. Мы останавливаемся, мы смотрим. На что мы смотрим? Непонятно, но мы смотрим. И вдруг мы оказываемся вне этой машины; мы больше не в ней, мы никогда там и не были! Мы больше не Иван Иванович, ни русский, ни москвич, ни сын своего отца, ни отец своего сына, ни мысль, ни сердце, ни чувства, ни вчера или завтра, ни мужчина или женщина или что–то подобное — мы совсем другое. Мы не знаем что, но это смотрит. Мы как раскрывшееся окошко.
А затем это уходит, и механика возобновляется.
Но если ночью, оставшись одни в своей комнате, мы просмотрим, что произошло с нами за день, просмотрим тысячи жестов, шагов и лиц, «туда–сюда» в кружащей серости, где на самом деле ничего не происходит, просмотрим этот день среди тысячи других дней, подобных пустынным сумеркам, мы внезапно увидим, как вспыхивает маленький шарик света о! такой слабый, такой мимолетный, почти как мелькнувший светлячок, и это та единственная секунда, когда мы останавливались посреди потока, это та маленькая секунда, ничего не значившая, бесполезная запинка, закупорка мысли, помеха привычному существованию — и это все, что осталось, это единственно существующая секунда, единственно живое мгновение; это все, что было во всех этих пустых минутах.
С этих пор удушение усиливается. Это как если бы наше существо, находясь во тьме, начало бы ощущать какой–то неуловимый просвет, некий разлом, о котором даже не известно, пропускает ли он свет — и какой свет, если теперь кажется еще темнее, чем прежде? И все же мы возвращаемся к нему, несмотря ни на что. Это как другой циркулирующий воздух, неуловимое изменение судьбы, и, в то же время, это как зажженный огонь, тусклый черный огонь, который не знает ничего, кроме того, что он нуждается, так нуждается, в нечто ином.
Довольно, довольно разума и его горящей свечи,
Зажги, зажги солнца, которые никогда не умирают![8]
И Иван Иванович — который на самом деле больше ничем не является, который все меньше и меньше является чем–то, который убегает через все поры своей кожи — останавливается снова, останавливается все чаще и чаще посреди большой толчеи, и он даже не задает больше вопросов, не ждет ответов: он сам стал этим вопросом, живым огнем неизвестно чего, чистым, бьющимся вопросом, растущим отсутствием, столь мучительно острым, что оно ощущается почти как присутствие. Он останавливается здесь, останавливается там, бросает невидящий взгляд на эту афишу, на того человека, одетого в коричневое, на миллионы этих людей, снующих как тени; он даже больше не мысль, не чувство: он на один шаг отошел от самого себя, от того, кто торопится, спускается и поднимается, передает мысли, передает чувства, воспоминания и желания и бежит как заведенные часы — заведенные с каких пор? — раскручивающиеся и раскручивающиеся: внутри, снаружи — все одинаково. Но он — это та точка внезапной остановки, тот крик удушья, тот невидящий взгляд новорожденного в мире, которого еще нет, как кажется; и все же он бьется как единственно существующая вещь в этом несуществовании. Он — на ничейной земле бытия; иногда он в терзающем не–я, столь терзающем, что кажется, что это терзание — единственная точка бытия там внутри.
Теперь — пустынная земля, теперь — молчание,
Мрачная черная стена, а за нею — небо.[9]
И опять же, ночью, оставшись один в своей комнате, он смотрит еще раз и видит эти маленькие секунды, которые так необъяснимо сияют, которые даже излучают, как если бы они переполняли самих себя, одаривая своими капельками света все, к чему они ни прикоснутся; и тот человек в коричневом, та абсурдная афиша, тот солнечный луч на парковой скамейке как бы наделяются особой жизнью, останавливаются, фотографируются в малейших деталях — они живут, они есть. Все остальное — как пыль, поглощенная в пустыне несуществования. При этом в нем не было ни мыслей, ни чувств, ни памяти, не было даже я, особенно не было я; это была единственная секунда, когда он оторвался от всего этого, споткнулся о не–я, немного головокружительное.
