На пути к сверхчеловечеству: Очерки экспериментальной эволюции - [15]

, что течет, что истинно, что хочет просто быть все больше и больше истинным, потому что Истина — это великая сладость жизни, мир существа, простор существа, точность жеста и совершенство минуты.

Мы вступили в новое сознание, сознание истины.

И еще раз нас поражает все то же явление: это утонченное сознание, как то, что мы открываем на пиках Духа, которое является лишь пароксизмом я; там внутри нет сверкания, и все же есть крошечные искры, которые заполняют наши секунды сладостью вечности; нет ошеломляющих необъятностей, и все же есть маленькие прояснения, на которых хорошо дышится каждое мгновение; нет космических видений, но есть маленькие капли истины, которые, как кажется, наполняют каждую точку полным смыслом; нет ни пророчеств, ни прорицаний, нет экстазов, нет откровений, но есть простой ясный взгляд, который делает то, что нужно и тогда, когда нужно, и смиренно подготавливает грядущие чудеса; нет великих революций, но есть маленькая революция в каждый момент вокруг неуловимого солнца в сердце вещей; нет ни великих вещей, ни малых: есть ровность истины, которая растет на каждом шагу и в каждом жесте. Почти что можно сказать о сознании Истины Материи.

Это новый великий Факт в мире. Это новое сознание, объявленное Шри Ауробиндо. Это микроскопическое начало земли истины. И поскольку мудрецы прошлых лет не видели этого (или момент еще не наступил), то в поисках небес они взбирались на высокие пики. Но небеса среди нас: они растут под нашим взглядом, они укрепляются через каждое препятствие, каждый жест истины, каждую действительно прожитую секунду; они вырисовывают свои грациозные холмы под нашими изумленными шагами и незаметно вибрируют в маленьком разрыве существа, вырванном из наших больших пустых земель.

VI. Стирание границ

Мы отправились на поиски своего настоящего я во всей этой внутренней и внешней механике, мы так нуждаемся в чем–то, что не было бы этой генетической суммой, этой узаконенной фикцией, этим жизнеописанием, которое подобно описанию смерти, этой суммой действий и жестов, добавляющихся к нулю или в извечной надежде неизвестно на что, этим гребнем существования, который постоянно убегает под нашими ногами и тянется туда, к другой волне, которая является только более или менее удачным повторением одной и той же истории, одной и той же «программы», введенной в компьютер с хромосомами родителей, с нашим обучением, формированием и деформацией; мы так нуждаемся в чем–то, что не было бы ни этой папкой, с которой мы прогуливаемся под рукой, ни этим стетоскопом, ни этой ручкой, ни суммой наших чувств, ни суммой наших мыслей, всегда одинаковых, ни итогом тысячи обликов и встреч, которые всегда оставляют нас одинокими на нашем маленьком острове я, которое не является нашим настоящим я, а является миллионом вещей, сброшенных снаружи, из округи, свыше, снизу, через жизнь, мир, другие существа — где я, где я во всем этом, где настоящее я? Этот вопрос становился таким удушающим, что однажды мы сделали шаг наружу — шаг в ничто, который, возможно, был чем–то, но это было все, единственный выход со свинцового острова. И постепенно, на этом маленьком пустом интервале между этой тенью механического я и этим нечто, или этим ничем, которое смотрело на все это, мы видели, как пламя нужды росло в нас, нужды, которая становилась все более и более интенсивной и вопиющей по мере того, как темнота сгущалась в нас, вокруг нас, это пламя неизвестно чего, которое жгло в этом сокрушаемом ничтожестве. И позднее, позднее, как смутная заря, выходящая из ночи, как далекий город, окутанный туманом, мы увидели, как внезапно появляются маленькие мигающие проблески, смутные указания, такие смутные, что они казались огоньками на темном море, о которых невозможно сказать, то ли они в двадцати метрах от нас, то ли в десяти километрах, и не являются ли они просто отражением каких–то звезд, свечением ноктикул под волной. Но даже это ничто было уже чем–то в мире, где не было вообще ничего. И мы настойчиво продолжали. Это пламя нужды установилось в нас (или снаружи нас, или вместо нас?), оно стало нашим компаньоном, нашим присутствием в отсутствии всего, нашей точкой отсчета, нашей интимностью, которая жжет и жжет, и это все. И затем это пламя росло, взывало в нас, так взывало в этом пустом и душащем ничто, затем знаки обрисовывались, множились, зажигались везде понемногу под нашими ногами, как бы говоря: «Ты видишь, ты видишь!», как бы призывая новый мир, заставляя его родиться, как если бы что–то отвечало. И маленькие хрупкие огоньки связывались, укреплялись, прочерчивали линии, координаты, проходы, и мы начинали входить в другую страну, в другое сознание, в другую работу существа — но где же «я» во всем этом, где же тот, кто дирижирует и заправляет, где этот особый путешественник, этот центр, не являющийся ни центром обезьяны, ни центром человека?

Затем мы озирались по сторонам: где я? где же я?… Нет меня! Нет ни следа, ни ряби, что все это значит? Была эта маленькая тень впереди, которая присваивала, копила чувства, мысли, силы, планы, как нищий, который боялся быть обкраденным, боялся не иметь; который все копил и копил на своем острове, умирая от жажды, всегда от жажды, находясь посреди прекрасной водной глади; который возводил линии обороны и сооружал замки против этой грандиозности, слишком большой для него. Но мы вышли из свинцового острова, мы позволили пасть крепости, которая была не столь уж крепка. И мы вошли в другой поток, который казался неистощимым, в сокровищницу, которая беззаботно расточала саму себя: что нам удерживать из этой минуты, если в следующую будут другие богатства? Зачем нам думать и предвидеть — жизнь организовывалась по другому плану, который расстраивал все старые планы и позволял иногда, на секунду, как во взрыве смеха, мельком увидеть чудесное неожиданное, внезапную свободу, полное освобождение от старой программы, маленький легкий закон, который проскальзывал между пальцев, открывал двери, опрокидывал одним щелчком неотвратимые последствия и все старые железные законы, и оставлял нас, на мгновение, озадаченными на пороге непостижимого солнечного света, как если бы мы вдруг очутились в другой солнечной системе — которая, возможно, вовсе не является системой — как если бы стирание механических границ внутри вызывало бы то же самое стирание границ снаружи. Может быть, это было из–за того, что мы стояли перед одной и той же Механикой: мир человека такой, как он о нем думает; его законы — это связи его собственных связей.