На пути - [114]

— Угодно ли мне? Ну разумеется! — воскликнул Дюрталь.

Они втроем пошли назад к аббатству; монах поднял щеколду на калитке в стене возле самой церкви, и Дюрталь очутился на крохотном кладбище, усеянном деревянными крестами над травяными могильными холмиками.

Там не было ни единой надписи, ни единого цветка. Миновав кладбище, монах толкнул другую дверцу, и они попали в длинный коридор, вонявший крысами. В конце коридора Дюрталь узнал лестницу, по которой поднимался как-то утром исповедаться у приора. Лесенка осталась по левую руку, они же свернули в другую галерею, и отец госпитальер провел их в огромную залу, освещенную высокими окнами, в простенках расписанную картинами и гризайлями XVIII века. Мебели не было, кроме скамей и высоких кресел, а на возвышении стояло седалище с резным раскрашенным аббатским гербом: место дома Ансельма.

— Да, здесь, в зале капитула, ничего монашеского нет, — заметил отец Этьен, обводя рукой светские картины на стенах. — Мы оставили большую гостиную замка в прежнем виде, но, уверяю вас, вся эта роспись нам совсем не нравится.

— А что вы делаете в этой зале?

— Ну как же, мы сходимся здесь после мессы; капитул открывается чтением житий мучеников, затем читают заключительные молитвы первого часа. Потом прочитывают отрывок из устава, а отец настоятель его толкует. Наконец, здесь бывают упражнения в смирении: кто-либо нарушивший устав падает ниц и исповедует свой грех братьям.

Оттуда они прошли в общую трапезную. Помещение было также высокое, но поменьше; столы в нем стояли подковой. По столам на определенном расстоянии были расставлены большие приборы для масла, рядом с каждой две полбутылки пикета, между ними графины, а с краю темные глиняные чашки с двумя ручками вместо стаканов. Монах объяснил, что масло в приборы не наливается, но каждый из них отмечает два места, причем каждый монах имеет право на полбутылки питья, а вода из графина делится на двоих.

— А эта кафедра, — продолжал рассказ отец Этьен, указывая на огромную деревянную рюмку возле стены, — служит недельному чтецу — отцу белоризцу, читающему во время трапезы.

— А сколько она длится, трапеза?

— Ровно полчаса.

— Да-да, и то, что едим мы, — это очень тонкая кухня по сравнению с тем, что подают монахам, — вставил живущий.

— Я бы вам солгал, если бы стал утверждать, что мы тут пируем, — ответил отец госпитальер. — Тяжелее всего, знаете ли, особенно в первое время, что нельзя приправить блюдо. Перец и пряности запрещены уставом, а солонок на столе нет, и вот мы глотаем пищу, как есть, а она обычно почти несоленая.

Иногда летом, когда пот валит градом, это становится невыносимо, ком к горлу подкатывает. А все-таки надо управиться с этой горячей кашицей, заправиться так, чтобы не ослабеть до другого дня. Глядим друг на друга, сил никаких нет, до отчаянья; наша трапеза в августе — мука мученическая, другого слова нет.

— И все питаются одинаково: братья, отцы, сам отец настоятель?

— Все. Теперь пройдемте к нам в дортуар.

Они поднялись на второй этаж. Там тянулся огромнейший коридор с деревянными отделениями по бокам, как в конюшне, и с закрытыми дверьми по концам.

— А это наши квартиры, — сказал отец Этьен, остановившись перед одним из отсеков. Над каждым из них висела табличка с именами монахов, а над самым первым надпись гласила: «Отец настоятель».

Дюрталь пощупал постель у перегородки.

Она была жесткая, как чесальный гребень, и колкая, как терка. Ничего, кроме стеганого соломенного тюфячка, под ним доска; простыней нет, только серое шерстяное тюремное покрывало; вместо подушки мешок с соломой.

— Господи, как жестко! — воскликнул Дюрталь.

Монах засмеялся.

— В рясе и на этом тюфячке не так уж колко, — ответил он, — ведь устав запрещает нам раздеваться, можно только снять обувь, так что мы спим в одежде, накрыв голову капюшоном.

— А до чего же холодно должно быть в коридоре, где ветер гуляет насквозь! — продолжил Дюрталь.

— Да, конечно, зима здесь суровая, но смущает-то нас не зима; в мороз, хоть и без огня, еще можно как-то жить, а вот летом! Если б вы знали, что такое просыпаться в пропотевшей одежде, со вчерашнего дня не просохшей — ужас!

И к тому же в сильную жару и так почти не спишь, а надо еще до света вскакивать и тотчас идти на ночную службу, на всенощное бдение, которое длится не меньше двух часов. Даже двадцать лет прожив в обители, все же тяжко так подниматься; в церкви с ног валит дремота, все время с ней борешься; как только запоют стих псалма, так и задремлешь; насилу проснешься, чтобы пропеть другой, и опять свалишься. Хочешь хоть как-то расшевелить мысль — и не можешь.

И можете поверить, такое состояние по утрам объясняется не только телесной усталостью, а еще и бесовским наваждением, непрерывным соблазном, чтобы мы плохо читали службу.

— И вам всем приходится вести такую борьбу?

— Всем; но все равно, — сказал монах, и лицо его просияло, — все равно мы здесь поистине счастливы. Ибо все эти испытанья ничто рядом с глубочайшими радостями, которые Господь дает нам внутри нас! О, Господь хозяин добрый; Он сторицей платит нам за наши ничтожные труды.