На пределе - [2]

Кажется, сбился с узкоколейки… Иду теперь целиной, держа направление на желтые шарики электрических фонарей, бесполезных в такой круговерти. Еле видны темные очертания приземистых сараев. Вон светится окошко конторы. Сметая снег с валенок, вхожу в кабинет Кондратенко. Он сидит за столом в пальто, в шапке. Он прижимает крепко к уху телефонную трубку и напряженно слушает, заметив меня, делает знак рукой: «Тише!». Вот лицо его оживляется, он кричит в трубку:

— Станция? Кто у телефона? Будкин? Товарищ Будкин, уголь когда подашь? Не знаешь? Как это — не знаешь! У меня топливо кончилось. Запас? Нету у меня запаса, какой к черту запас! Сегодня подавай вагоны, слышишь? В горком буду жаловаться. Я не пугаю, я требую… Снег на путях? Ну и что же? Зимой, между прочим, снег всегда бывает на путях. Товарищ Будкин! Але, але!.. Бросил трубку, чертяка!

— Кондратенко повесил трубку на крючок деревянного аппарата, дал «отбой». Он долго молча смотрит на меня опечаленными карими глазами, расстроенно спрашивает:

— Что делать будем? На гофманке угля нет. Ни грамма!

В глазах Кондратенко я прочитал осуждение и даже презрение к моей особе. И я понимал его состояние. Ведь именно я сегодня утром бодро доложил директору, что угля хватит на неделю. Информацию эту я сделал после не менее бодрого мне доклада начальника топливного склада Курносова.

— Постой! Но Курносов мне даже показал, где лежит уголь, — томясь от унижения, оправдывался я.

— И я видел… Это оказался просто сугроб… Ошибся Курносов. Стали копать — земля… — морщась, говорил Кондратенко. Искоса взглянув на меня, продолжал: — ЧП, главный инженер. Что делать будем? Ты как представляешь себе дальнейшие события? Молчишь? Все будет выглядеть примерно так: огонь в обжиговой печи потухнет, а если заново разжигать — когда топливо достанем, — то дней десять уйдет на это. Так? Это четверть миллиончика кирпичиков как не было. А рабочим чем платить? Ну, естественно, наше с тобой правление наверняка может закончится. С позором, между прочим, с большим позором. И партбилеты на стол, да и еще кое-что по законам военного времени… Али не так?

Кондратенко задавал вопросы с издевкой, таким тоном, вроде сам ко всему этому происходящему не имеет никакого отношения. Меня это злило, хотелось сказать: «Зачем злорадствуешь, не над собой ли злорадствуешь, дорогой мой Иван Дмитриевич». Но не сказал я таких слов. Слишком хорошо я знал этого человека, чтобы не ожидать от него иного решения. И не ошибся. Кондратенко вдруг неожиданно, озорно так, ухмыльнулся и сказал:

— А выход есть.

— Какой! — подскочил я.

Кондратенко вышел из-за стола, открыл дверь в приемную, где у коммутатора сидела пожилая дежурная, крикнул:

— Ольга Яковлевна, Курносова мне! Он на гофманке.

Вернулся, уселся в прежней позе, бочком, продолжая молчать, по-мальчишески довольный, что заинтриговал меня. Даже песенку свою любимую замурлыкал: «Дывлюсь я на нибо тай думку гадаю…»

Не прошло и трех минут, как на пороге появился Курносов. Вид у него виноватый, сконфуженный.

— Звали?

— Что предлагаешь? — жестко спросил Кондратенко. — Печь тушить?

— Не знаю, — растерянно пробормотал Курносов, бледнея.

— Зато я знаю! — хлопнул ладонью по столу Кондратенко. — Бери мужиков, где отыщешь, ломы в руки — и ломай сараи сушильные.

Озадаченный Курносов так и замер с поднятой рукой, собираясь снять шапку. Пристально взглянул на директора: не шутит?

— Ну что смотришь, иди действуй, — повторил приказание Кондратенко.

Лицо Курносова стало строгим и озабоченным. Он присел на стул, стоявший возле двери, шапку на колени, явно не торопится выполнять приказ.

— Ты чего? Я не шучу, — заметил, раздражаясь, Кондратенко.

— Мне тоже не до шуток, Иван Дмитриевич, — отозвался Курносов. — Ломать сараи я не стану. Уголовщина, товарищ директор. Если будешь настаивать…

— Что? В трест станешь звонить? — уколол Кондратенко.

— Зачем звонить, бумагу официальную давай, — погладил себя по толстому колену Курносов.

Кондратенко задвигал ящиками стола, отыскивая лист бумаги, быстро что-то написал, подал Курносову. Тот внимательно прочел, шевеля губами, удовлетворенно кивнул и вышел. Едва за ним закрылась дверь, я кинулся к Кондратенко:

— Прав Курносов: уголовщина это, Иван. Сараи на балансе…

— А ты что предлагаешь? Молчишь? То-то! Выбора-то нам, Геннадий, нет. Как-нибудь выкрутимся… Я буду ломать только стеллажи, крыши-то сохранятся. Поселковый народ и так всю войну лущит наши сараи на дрова… Иди-ка ты лучше, поднимай баб наших… В формовочный сходи, на карьер. Я обжиг возьму на себя, садку, сушку. Весь завод выведем. А не то через пару часов — я смотрел — огонь в гофманке потухнет…

Получив такое указание, я сразу же оставил свои опасения по части ответственности нашей с директором за сараи. Но я медлил. Я с замиранием сердца представлял себе, как стану уговаривать плохо одетых, плохо обутых женщин: в старых резиновых сапогах, заплатанных башмаках, в тряпочных постолах выйти из влажного карьера или формовочного цеха в такую морозную метельную темь таскать бруски и доски на гофманскую печь. А снегу по пояс… Все это прочитал на моем лице Кондратенко, сказал мягко, сочувственно: