На посохе — сова... - [3]

Своим хвостом

Что здесь, что на природе

Я без труда фурор произвожу в народе!

А ты, Орёл, чем славен-знаменит?

Орёл молчит.

А мудрая Сова

Заметила: «Зачем Орлу слова?

Ему невмочь на рукотворной ветке

И в тесной клетке.

Он птица вольная, полёт — его стихия.

Пусть перьями бахвалятся другие!

Павлина не унять: «Какая спесь!

Уж если все мы оказались здесь,

Былыми подвигами нечего хвалиться!

Тут каждый на виду —

И зверь, и птица.

Меня, по-твоему, случайно любят тут:

Зерном отборным кормят, стерегут

И даже пёрышком обронённым гордятся?

А на Орла когда ни посмотри —

Не разберёшь, что у него внутри:

Уставится куда-то в небосвод —

И даже головы не повернёт в гордыне.

А кто он ныне?

И где его прославленный полёт?»

Молчит Орёл.

Но, завершая спор,

Опять Сова вступила в разговор:

«Да, в клетке мы равны. Былой полёт

Для праздной для толпы — действительно не в счёт.

Глаза ей застит красота,

И кто одет по моде,

Тому она и славу отдаёт.

Но не суди, брат, обо всём народе

Лишь с кончика ты своего хвоста!

Взгляни-ка на Орла: какая сила

В размахе крыльев и в орлином взоре!

Ему подвластны горы, степи, море.

Он, если уж взовьётся в небосвод, —

Душа поёт!

Ты на земле звезда

И — в переносном смысле,

А он — всегда,

Причём, в природной выси!

Вот почему идёт к нему народ,

Любуясь не таким уж модным платьем,

А гордой статью.

И каждый хочет, чтоб гордиться сыном,

Растить его Орлом, а не Павлином!»

Антон Мисурин Под соловьиное аллегро

Переделкино

1.

И он, полив цветы герани,

На ящик с линзой бросил взор:

— Роман мой будет на экране!

Ах, Зина, что мне этот вздор!

Хула завхозов и прорабов

Теперь мне вовсе не страшна!

— По мне так выдумки арабов

Ужасней… — молвила жена.

2.

— Ах, Зина, Зина дорогая,

Какой я видел страшный сон!

— Мне снилась смерть, но смерть другая,—

Загадочно добавил он.

— Ах, друг мой, я умру не дрогнув.

Всего ужасней, что потом

Меня мой будущий биограф

Придушит жирным животом.

Шевченко в ссылке

Як понесе з України

У синєє море…

Казахстан, 1855

И снится сладкий сон Тарасу:

Ревущий Днепр с родных полей

Смывает вражескую расу —

Уносит в море москалей.

Жиды из Жмеринок и Винниц

В нём тонут, как слепые псы.

И всюду гордый украинец

Смеётся в пышные усы.

…В казарме грязь и бродит крыса.

Он просыпается в слезах.

И с чашкой смрадного кумыса

Над ним склоняется казах.

1829

Когда в кровавом Тегеране

Поэт от рук злодейских пал,

Невозмутимые дворяне

Метали банк, давали бал.

Княгиня Марья Алексевна

Сказала только: «Ай-ай-ай!»

О свет! О чудище стозевно,

Огромно, обло и лаяй!

Париж

Грязна убогая таверна,

и подавальщица пьяна.

Здесь пол прогнил, здесь пахнет скверно,

И будет Франсуа, наверно,

зарезан у того окна.

Его любовь, его баллада,

заплачет толстая Марго.

Но время разума и лада

грядёт — и чашку шоколада

закажет здесь месье Гюго.

Комарово

Ещё вчера шуршали жутко

Маруси чёрные в ночи.

Теперь полна гостями Будка

И не опасны стукачи.

К ней ездит Фрост. С улыбкой кроткой

Ей англичанка смотрит в рот.

И резво бегает за водкой

Четвёрка будущих сирот.

Оплошность

Проклятый город Кишинёв!..

А. С. П.

Имел Филипп Филиппыч Вигель

К любви несчастливый талант.

Он голым раз вошёл во флигель,

Где жил с ним флигель-адъютант.

А там лежит нагая дева.

Тут Вигель понял, что он влип.

И, на пути ломая древа,

Бежал сконфуженный Филипп.

Он нёсся, горестный любовник,

Не в силах поглядеть назад.

А вслед ему кричал садовник:

«Но, Вигель, пощади мой сад!..»

Зима

Мураново, Тарханы, Спасское

Укрыл невыносимый снег.

Всё умерло и стало сказкою —

Не вспоминай о нём вовек.

Оставь напрасные иллюзии.

Пей чашу горькую до дна.

Ночная мгла на холмах Грузии

Непоправимо холодна.

Exegi monumentum

И назовёт меня

всяк сущий в ней язык…

И гордый внук славян, местами

Порастерявший прежний форс,

И друг степей в буддистском храме,

И финн, отбывший в Гельсингфорс,

И, ныне водкой убиенный,

Тунгус в посёлке и в тайге,

И бард-грузинец вдохновенный —

В стихах на дружеской ноге.

Безбожник

Под соловьиное аллегро

Шеншин забылся. И во сне

Коннозаводчик видит негра,

Кричит и плачет: «Горе мне!

А если бы я ездил в Лавру,

Как наш неутомимый граф,

Господь бы не позволил мавру

Являться мне без всяких прав!»

Коктебель

Цикады пели до рассвета,

Не нарушая тишины,

В которой даже Мариэтта

Могла бы — как ни странно это —

Услышать слабый плеск волны.

Волна черна была, как вакса.

И раздавался голосок:

— Прими же из сандалий Макса

Пересыпаемый песок.

Ялта

Как скучно летом в душной Ялте:

Толпа матросов пиво пьёт,

В ужасном грохоте и гвалте

Причаливает пароход.

Как много пошлых сантиментов,

Нелепых жестов, слов пустых…

Он презирает пациентов,

Но бескорыстно лечит их.

Он лечит насморк, лечит триппер,

Но лишь тогда и счастлив он,

Когда письмо от Ольги Книппер

Ему вручает почтальон.

Девятнадцатый век

Гремит в трактире хор цыганский.

Солдаты строятся в каре.

И на коленях перед Ганской

Стоит безумный Оноре.

Взлетают вальдшнепы над лесом,

И, услыхав их резкий свист,

В них целит с жутким интересом

Яснополянский беллетрист.

Эмигрант

Сижу в кафе на Монпарнасе

И пью игристое бордо.

И о моём последнем часе

Поёт Полина Виардо.

Вот так же воздух был сиренев

У Врубеля на полотне.

Иван Сергеевич Тургенев,

Молите Бога обо мне!