На последнем сеансе - [16]

Я опустил термос и коробочку с пирожным на стул.

– Это тебе, – сказал я, наливая из термоса чай.

– И пирожное?

– Да, и пирожное.

– Мой завтрак?

– Да. – Я стал собирать с колен Эстер вычесанные волосы.

– Сама, – сказала Эстер.

– Сегодня ты молодцом, – сказал я.

– А где моя дочка?

– Она приходила на прошлой неделе.

– Она меня видела?

– Конечно.

– А мне она не сказала, что видела.

– Наверно, сказать забыла.

– Она глупенькая. Может, она приносила цветы?

– Я не видел. Я сбегаю и принесу.

– Тебе бегать нельзя. Ты старый. Я попью из термоса.

– А ещё поешь пирожное.

– Да, и поем пирожное. Цветы принеси потом.

– Ладно.

– Моему брату сегодня холодно, да?

– Может, нет, – отозвался я.

– Думаешь, сегодня ему не холодно?

– Надеюсь, что нет, но точно не знаю.

– Тогда иди.

– Куда?

– Пойди и выясни, каково моему брату сегодня. Иди же!

Я ушёл к себе в комнату и развернул бумагу, доставленную большим белым псом.

«Когда-то судьба вытолкнула меня в жизнь, которая толком не удалась, и я вскоре узнала, как тягостно виновата и перед редким человеком, и не менее – перед собой. Когда погружаешься в болото, то даёшь себе слово, что обязательно выберешься из него, но проходит время, и оказывается, что ты нисколько не продвинулся, а ещё прочнее застрял в своей трясине. Всю жизнь я скупаю в музыкальных магазинах диски Леона Кормана и, закрывшись у себя в комнате, никого в неё не впускаю. Вслушиваясь в музыку Кормана, я погружалась в мир, где нет иных ощущений, кроме трепетного волнения и чувства горького раскаянья. Что это? Вы знаете, что это может быть? Возможно, вы тоже не знаете. А может, не хотите знать… Может, и я не хочу… Может, так удобнее… Я не права?»

Подписи не было.

Звонил телефон.

Зив сообщил, что сочинил хокку для своей новой подруги.

– И что? – спросил я.

– Послушай!

Я услышал:

Чудо любви —

наши тела вобрало в себя солнце.

И теперь их пожирает оранжевый огонь страсти.

– Не слишком ли много огня? – заметил я. – Таким пламенем девушку недолго довести до испуга.

– Хокку должно быть ярким! – настаивал Зив. – Чем же ещё пленить женщину, если не цветами или стихами?

Опустив трубку, я подумал о моей жене, себя укорив: «Раз не умеешь сочинять стихи, отправляйся в магазин за цветами».

По дороге повстречался знакомый музыкант. У него были безобразно кривые ноги, но ему это нисколько не мешало замечательно играть на флейте. Я знал, что какое-то время он пролежал в больнице, а потому спросил:

– Как поживаешь?

Он отозвался:

– По системе трёх «Д».

Я не понял:

– Это как?

Он пояснил:

– Доедаю, донашиваю, доживаю.

Я похвалил:

– Это прекрасно, старина, что зря время не теряешь.

Он торопливо протянул руку, и из его перекосившегося рта выпали два-три слова, которых я не запомнил.

В цветочном магазине я объяснил высокому, очень бледному юноше, что хотел бы пленить женщину.

– Понял! – отозвался юноша и решительным движением вставил в мою руку ярко-красный пион, завёрнутый в хрустящий целлофан.

По дороге домой я обратил внимание, что никто из проходивших мимо мужчин цветов в руках не держал. Я подумал об отце. Пленить маму цветами он, вроде бы, никогда не пытался. Потом я стал думать о бедняге, который живёт по системе трёх «Д».

Поднимаясь по лестнице к себе, я обмер. Мне навстречу спускалась Эстер. На ней был потёртый домашний халат и туфли на высоком каблуке.

– Иду обнять тебя, – сказала она.

– Но я здесь. Вернись в квартиру.

Эстер послушно повернула назад, и, когда мы вошли в её комнату, я сказал, что вот теперь, если ей всё ещё хочется этого, то она может меня обнять.

– Не хочу, – сказала Эстер.

Я протянул цветок.

Понюхав целлофановую обёртку, Эстер подошла к раскрытому окну и цветок выронила.

Я прикрыл окно и напомнил:

– Ты хотела цветы.

Эстер рассмеялась и сбросила на коврик туфли.

Я немного потоптался на месте и ушёл к себе звонить Зиву.

– Пленить женщину мне не удалось, – признался я.

– О чём ты? – не понял Зив.

– Не знаю. Если б я знал…

Катерине я сказал, что на сегодня она свободна и, достав из холодильника замечательно выпотрошенного цыплёнка, поставил его в духовку.

– Приезжайте к четырём, – сказал я по телефону дочке. – И купи маме цветы.

Присев за пианино, я завёл беседу о четырнадцатилетних парнях.

Пассаж…

Аккорд…

Глиссандо…

* * *

Звонок в дверь раздался ровно в четыре.

Поцелуй от внука.

Поцелуй от дочери.

У внука Эстер спросила, на каком инструменте он играет. Тот растерянно посмотрел на меня. Я объяснил:

– На данном этапе своей жизни Дани, для пущей уверенности, испытывает целый ряд инструментов.

Дани признательно подмигнул мне одним глазом.

В ответ я подмигнул двумя.

Эстер перевела взгляд на дочку и отметила, что та заметно подросла.

– Шагай за мной, – позвал я внука.

На кухонном столе нас ждало всё необходимое для приёма: глубокая тарелка с салатом из помидоров, редиски, огурцов, политых оливковым маслом, сосуд со свежим апельсиновым соком, ножи, вилки, пачка салфеток, солонка. Открыв духовку, я извлёк из неё румяного, в меру жареного цыплёнка. Словом, как мне показалось, natura morta получилась что надо.

– Бабушка чувствует себя неважно, да? – заговорил Дани.

– Иногда.

– Но она ещё будет такой, как была прежде?