На последнем сеансе - [13]

– А-а-а… – тяжело вздохнула женщина и, оставив свой кофе нетронутым, бросилась к выходу.

Наступила гнетущая тишина.

– Отчего у женщин такие бледные лица? – заговорил Нисим.

– От безумного счастья! Отчего же ещё? – отозвался актёр и снова достал из портфеля череп.

Нисим пожал плечами:

– К чему вам сдалась эта штука? Да ещё с собой таскаете…

Актёр яростно прорычал:

– А что ещё может напоминать нам так живо о жизни?!

– Ну да, – ухмыльнулся Нисим, – больше ничего…

Отпив водки, я посмотрел в окно. Ни обещанной силы, ни предположительного в голове тумана не чувствовалось. «Зато и бактерий тоже нет», – утешила мысль. В окне кафе было видно, как вдоль пустынной улицы неторопливо покатилось тело чёрного «мерседеса». Немного погодя машина развернулось в обратную сторону и, снова поравнявшись с окном кафе, на минуту задержалась. Я вытянул шею. Автомобиль тронулся с места и проехал дальше.

И тут я увидел Зива. С лица Зив напоминал ротвейлера, по фигуре – высохшее деревце, по разговору – глубоководную рыбу. «Кто ты на самом деле?» – спросил я однажды. «Реалист, проглотивший в себя кусок иллюзорности», – глотая слова, ответил (объяснил) он.

Зив вырос на нашей улице, и до двадцати двух лет был нормальным парнем, пока не стал поэтом. В своих стихах он размышлял о странных, изломанных судьбах человечества, и мне, слушая его стихи, мир действительно начинал видеться в другом обличии. Зив взял себе в привычку писать легко, любить легко, а расставаться со своими подружками совсем уж легко. Он нигде не работал и на какие средства жил, я никогда не знал, но, как бы то ни было, я не мог припомнить случая, когда бы он у кого-то одалживал денег. Я думаю, что его содержала мать, у которой был свой магазин мужских и женских головных уборов; и, помимо того, эта женщина считала, что её сын, безусловно, самый талантливый поэт всего южного Тель-Авива. Когда Зиву бывало хорошо, он садился сочинять стихи, но тогда он чувствовал себя подавленным; а стоило ему на какое-то время сочинять стихи перестать, как ему становилось настолько бессовестно хорошо, что он вновь хватался за стихи. Как и многие неуверенные в себе люди, Зив был необыкновенно упрям и раздражителен. На мои замечания он отвечал: «Не будь я немного невротиком, как бы опознали во мне еврейского поэта?» Однажды он уговорил меня сочинить музыку на одно из его стихотворений. Я почему-то согласился. Получилась песня. Имела, вроде бы, успех. «Поработаем вместе ещё!» – заявил Зив. Что думал на этот счёт я, его не интересовало. В моём доме он бывал едва ли не единственным гостем, поскольку прогулки Эстер по квартире не смущали только его одного.

Подсев за мой столик, Зив помахал листком со стихами перед моим носом и признался:

– Я весь переполнен всем этим, и уж просто не знаю, как мне освободиться от своего рабства.

– Никаких шансов! – издали выкрикнул актёр. – Освободиться от рабства не сумел даже Спартак!

Зрачки Зива расширились до невероятных размеров.

Я поинтересовался:

– Нужна помощь?

Зив вжался в стул.

Актёру я объяснил:

– Молодой человек – поэт.

Актёр поморщился, а потом, с нежностью поглядывая на зажатый в руке череп, призвал:

– Раз так, пусть угостит нас своим производством!

Зив угостил:

Сон, словно пиявка,

пил моё тело,

и, проснувшись,

я обнаружил, что лишился крови.

Глаза актёра залило угрюмое напряжение. Фыркнув в рюмку, а потом, театрально поклонившись в сторону Зива, он проговорил:

– Бред, который ты нам здесь набормотал, – это не стихи, а тусклый мусор, лишённый трепетного чувства жизни и звенящего, горячего пульса творчества. Где непременный акт, вызывающий в людях бурный ток крови и бешеный оргазм? Свои жалкие потуги ты смеешь называть стихами? Тьфу! Кому ты головы морочишь? Возможно, лишь только куры с их специфическими мозгами могут отнестись с участием к твоему разбрасыванию мусора… Читай, юноша, классиков, наслаждайся шикарными образами великолепного Чарльза Буковского! Взять, к примеру, вот этот шедевр:

«Подними платье повыше!» – попросил я.

Она подняла.

Это было похоже на восход солнца.

Страшно побледнев, Зив втянул голову в плечи, и казалось, что с его лица вот-вот выпадут глаза.

– О чём господин говорит? – спросил он у меня голосом, напоминающим интонацию изрядно выпившего человека, который изо всех сил пытается казаться трезвым. – Я так старался, я бился, как рыба об лёд…

– Не туда старался! – взревел актёр. – Биться надо не как рыба об лёд, а как гусь о подоконник – эффекта гораздо больше!..

Зив растерянно развёл руками и, непонятно к кому обращаясь, продолжил:

– Случается, что, будучи измученным под натиском неуёмного нашествия слов, я целыми ночами ворочаюсь в постели. Тучи слов летают надо мною, застревают в ушах, щиплют в грудь, колют в глаза… Порой мне кажется, что лишаюсь разума…

Я слушал Зива и думал, какое это ужасное несчастье – быть писателем, и какое это огромное счастье, что я не писатель. А ещё я подумал, что выражение самых сокровенных оттенков чувств подвластно лишь только музыке…

– Дыши ровнее, – посоветовал я. – Талант нуждается в мужестве. То, что ты ворочаешься в постели, ещё не означает, что ты лишился разума. Скотт Фицджеральд по ночам тоже не спал, однако с ума сошла его жена Зельда, а не он.