На последнем берегу - [28]

Но остановить дождь человек не в силах. Да никто и не пытается сделать это.

Он был агрессивно настроен по отношению к волшебству и чародеям; остальные, казалось, не разделяли его категоричности.

– Пока старик был жив, – сказал один из них, – в это время года дождя, как правило, не было.

– Кто? Старый Милди? Да, его уже нет в живых. Он умер, – подтвердил мэр.

– Его обычно звали Садовником, – сказал тощий. – Да, Садовником, – подхватил другой, и опустилась непроницаемая, словно пелена дождя, тишина. Аррен сидел за окном единственной комнаты постоялого двора. Он снял со стены висевшую там старую лютню – трехструнный инструмент с длинным грифом, широко распространенный на Острове Шелка, – и теперь тихонько наигрывал на ней, стараясь не перекрывать стук капель дождя по соломенному навесу.

– На рынках Хорттауна, – сказал Сокол, – я видел ткань, которую выдавали за шелк с Лорбанери. Иногда это действительно был шелк, но ни разу – с Лорбанери.

– Времена наступили тяжелые, – сказал тощий человек, – уже четыре года это длится, пятый пошел.

– Уж пять лет прошло с того Кануна Вспашки, – сказал чавкающим, самодовольным голосом какой-то старик, – когда умер старый Милди, да, умер, а ведь он был моложе меня. В Канун Вспашки он умер.

– Недостаток товара поднимает цены, – заметил мэр, – за один рулон голубого материала мы выручим столько, сколько некогда за три рулона.

– Если сможем продать. Где корабли-то? Да и краска паршивая, – возразил тощий, вызвав тем самым получасовую дискуссию относительно качества красителей, используемых в больших станках.

– А кто делает красители? – спросил Сокол и вызвал тем самым новый всплеск эмоций. В результате выяснилось, что весь процесс крашения – это прерогатива одной семьи, члены которой, ко всему прочему, называли себя колдунами. Но если они и являлись таковыми, то теперь утратили свое искусство, а никто другой, как метко подметил тощий мужичок, не смог отыскать его.

Все они, исключая мэра, сошлись на том, что знаменитая лазурь Лорбанери и тот не имеющий себе равных пурпур – «пламя дракона», что некогда носили королевы Хавнора, уже не те, что раньше. Чего-то в них не хватало. Жаловались на несвоевременные дожди, на красители, на очистители.

– А может, виноваты глаза людей, не умеющих отличить подлинную лазурь от голубой грязи, – добавил тощий и свирепо взглянул на мэра. Тот не принял брошенный вызов, и все вновь замолчали. Легкое вино, казалось, лишь усугубило их подавленность и на лицах островитян застыли хмурые маски. Тишину нарушали только стук дождевых капель по бесчисленным листьям садов в долине, шепот моря внизу на окраине деревни да мурлыканье лютни в темноте за дверьми.

– Умеет ли петь этот твой изнеженный паренек? – спросил мэр.

– Да, умеет. Аррен, спой нам чего-нибудь.

– Я не могу заставить эту лютню играть не в миноре, – улыбаясь, сказал выглянувший в окно Аррен. – Ей хочется рыдать. Что вы желаете послушать, добрые хозяева?

– Что-нибудь новенькое, – проворчал мэр.

Лютня легонько затрепетала. Юноша уже нашел с ней общий язык.

– Вот это, видимо, вы здесь еще не слышали, – сказал он и запел:

"У белых Проливов Солеа

И согнутых красных ветвей

Склонивших соцветья свои

Над головою твоей,

Поникшей от горя утраты

Любимого твоего,

Клянусь я именем матери

И отца своего,

Я, Серриад, сын Морреда,

Клянусь у цветущих ветвей

Помнить всегда злодеянье

И горе родимой моей…

…всегда, всегда…"

Они застыли, как изваяния: угрюмые лица и грубые, отмеченные печатью тяжелой работы руки и тела. Люди сидели не шелохнувшись и слушали теплым дождливым южным вечером песню, такую же надрывную и тоскующую, как крик серого лебедя среди холодных морей Эа. Даже после того, как смолкла лютня, они еще долго хранили молчание.

– Странная музыка, – неуверенно произнес кто-то.

Другой, убежденный в абсолютном превосходстве острова Лорбанери над всеми и во всем, заявил:

– Чужеземная музыка всегда странна и мрачна.

– Сыграйте нам что-нибудь свое, – попросил Сокол. – Я и сам не прочь послушать какую-нибудь веселенькую песенку. Паренек всегда поет о древних умерших героях.

– Давай, я попробую, – сказал последний из говоривших, откашлялся и затянул песенку о старом добром барреле вина и гей, гей, мы идем! Но никто не подхватил разудалый мотивчик, и он уныло продолжал свои «гей, гей».

– Не поют больше старые добрые песни, – сказал он со злостью. – В том виноваты юнцы, всегда пытающиеся изменить ход вещей и не желающие учить старинные песни.

– Дело не в этом, – возразил тощий. – Все вокруг пошло наперекосяк.

Ничто больше не идет своим чередом.

– Да, да, – проскрипел самый старый из присутствующих здесь. – Удача покинула нас. Вот так-то. Удача покинула нас. После этих слов говорить больше стало не о чем. Жители деревни уходили парами-тройками, пока не остались лишь Сокол по одну сторону окна, и Аррен – по другую. И тут Сокол, наконец, рассмеялся. Но в смехе его не было радости.

Вошла застенчивая жена владельца постоялого двора, постелила им на полу и ушла. Они улеглись спать. Но среди стропил под потолком кишмя кишели летучие мыши. Они всю ночь, пронзительно визжа, носились туда-сюда сквозь незастекленные окна. Лишь на рассвете они все вернулись на место и утихомирились, повиснув крохотными серыми сверточками вниз головой на стропилах.