На пороге войны - [32]

И потом, вытянув правую руку к сидящим в зале, он произнес:

— Ну, скажите мне, есть ли еще где-нибудь на свете такая власть, как наша, Советская? Вот за это я и хочу сказать нашему правительству рабочее спасибо.

Я видел, как были смущены те, кто волновался. Мы были буквально потрясены искренностью этой простой бесхитростной речи, и как бледна была по сравнению с ней речь нашего уполномоченного от группы.

После награждения мы стали обсуждать этот случай. Многие чувствовали какую-то неловкость. Чего, собственно говоря, мы опасались? Какое было основание думать, что будет сказано не то, что нужно?

…На следующий день наркомат устроил для награжденных банкет. В зале ресторана «Москва» собралось много известных во всей стране судостроителей. Среди группы работников с одного из старейших заводов — Сормовского — находился Петр Андреевич Заломов. Мы знали его главным образом как прототипа Павла Власова — главного героя романа Максима Горького «Мать».

Ко мне подошел старый сормовский рабочий. На нем была синяя косоворотка с белыми крапинками и сапоги «в гармошку». Через небольшие овальные стекла очков смотрели строгие серые глаза. Проведя рукой по длинной редкой бороде, обильно пронизанной серебряными нитями седины, он поздоровался и сказал:

— Тебя признал, хотя и давно не видел. Практику ты у меня проходил, когда студентом был.

А затем, мотнув головой в сторону Заломова, проговорил:

— Правильный, рассудительный человек. Каждый у него учиться может. Сурьезный. Уж ежели за что возьмется — смело иди за ним. Не обмишулишься. Когда он в партию вступал, так сам себе экзамен учинил. Проверил себя наперед. Выдержит ли он все, что большевик на своей дороге встретить сможет. Такое он себе испытание наметил, сказать, не всякий поверит. Мы, сормовичи, знаем все доподлинно. Раскалит докрасна железный прут и к руке пониже локтя его приложит. Кожа волдырями поднимется — мясо горит, а он терпит. Потом под ногти стал себе иголки втыкать — и это выдержал. Вот тогда он и сказал себе: «Могу, выдержу пытки, если арестуют». И вступил в партию. Вот я и говорю всем — у Заломова надо учиться всем нам.

Затем подошли награжденные с других заводов. Все были возбуждены и радостны.

Наркомат разделили

Быстрорастущее производство разнообразных и сложных видов вооружения, непрерывная модернизация его и организация производства многих совершенно новых видов военной техники значительно усложнило руководство оборонной промышленностью. Наркомат рос не по дням, а по часам. Возникали все новые управления и отделы, количество сотрудников росло, но и трудности также увеличивались. К наркому и его заместителям трудно было пробиться. Руководители наркомата физически не могли справиться с возросшим объемом работы.

Радикальное решение по устранению этих трудностей можно было найти только путем разукрупнения наркомата. В начале 1939 года было принято решение разделить Наркомат оборонной промышленности на четыре наркомата — Наркомат авиационной промышленности, Наркомат вооружения, Наркомат боеприпасов и Наркомат судостроения. Три наркома — М. М. Каганович, Б. Л. Ванников, И. П. Сергеев — были назначены, а с утверждением наркома судостроительной промышленности произошла заминка.

Из всех руководящих работников Наркомата оборонной промышленности лучше всех знал судостроение Тевосян, и все ждали, что наркомом назначат его. Но решения все еще не было.

Я видел, как нервничал Тевосян. Это был человек большой скромности. Он никогда, как мне кажется, даже не помышлял о том, чтобы быть на виду и занимать какие-то видные посты. Это был прежде всего человек долга. Каждую крупицу своего времени он старался использовать на то, чтобы делать что-то полезное для партии и страны.

Скромность Тевосяна и желание быть незаметным была широко известна всем, кто его близко знал. Мне вспомнилось, как еще в студенческие годы, когда мы выезжали из Баку в Москву учиться, Тевосяну выдали шубу на лисьем меху. Бакинские друзья боялись, что он в суровые московские зимы будет мерзнуть. Эту шубу он ни разу не надел, даже в самые сильные морозы. Ее износил живший тогда вместе с нами в одной комнате другой студент — Зильбер, а Тевосян ходил в той же потертой кожаной куртке — единственной верхней одежде, которую он носил в студенческие годы.

И вот в один из этих тревожных дней мне позвонила секретарь Тевосяна:

— Иван Тевадросович сильно нервничает. Хорошо, если бы вы зашли к нему.

Со своего четвертого этажа я спустился на третий и вошел к нему в кабинет.

Тевосян был один. Он осунулся, и на фоне черной шевелюры особенно отчетливо выделялось бледное, с каким-то зеленоватым отливом лицо, на котором горели большие черные глаза.

Мы поздоровались.

Он улыбнулся вынужденной улыбкой больного человека.

— Уйду на завод. Снова буду работать мастером.

— Возьми меня заместителем, — предложил я.

— Я тебе серьезно говорю.

— А я тоже не шучу. Ты знаешь, как бы мы могли еще поработать.

Он замолчал и закурил папиросу. В это время вошла секретарь и сказала:

— Только что звонили от Кагановича. Он созывает коллегию и просит немедленно прийти к нему.