На пороге судьбы - [65]

Лица, свечи расплывались перед ней, дыхание несколько раз пресекалось, и только усилием воли она не позволяла голосу дрогнуть. «В последний раз, последний раз», — стучало у нее в висках, и она с трудом сдерживала слезы.

Император милостиво оценил ее пение, «чистое и громкое», застывшее покорное лицо, но слегка пожалел графа, связавшегося с не такой уж и красивой девкой.

Он послал Параше дорогой перстень и обласкал графа. На другой день Николай Петрович Шереметев отдал приказ поднять жалованье отличившимся артистам. Параше к 50 рублям помесячной оплаты было прибавлено 250, Анне Изумрудовой — 70, к старым 30, Тане Шлыковой — 28 рублей к 25.

Прасковья Ивановна Жемчугова, так она давно уже прозывалась в театральных ведомостях, оскорбилась, точно ее высекли. Она опустила глаза, когда Вроблевский зачитал барскую милость, багровея скулами: вещь, рабыня — барская утеха… Граф был слишком занят в эти дни, чтобы лично поблагодарить своих игрушек. На втором представлении «Самнитских браков» в присутствии короля Станислава Понятовского она пела ровно, холодно, без малейшего вдохновения, предаваясь горьким иссушающим душу мыслям. Но 260 гостей этого не заметили, а венценосный гость записал в своем дневнике, как всегда от третьего лица: «По окончании спектакля король со своим обществом вернулся в комнаты, где не успел пробыть и получаса, как их попросили сойти по той же самой покрытой красным сукном лестнице, которая их ввела в тиятр. Вместо последнего глазам зрителя представилась теперь огромная бальная зала, образовавшаяся из амфитеатра и тиятра. «Особенно его потрясло, что костюм Элианы был украшен «бриллиантами графини Шереметевой, урожденной Черкасской, более нежели на 100 000 рублей».

Граф Николай Петрович гневно осерчал, единственный заметивший, почувствовавший безусердие певицы. У нее вдруг кончились слезы. Она с трудом довела оперу до конца, ничего не сознавая, точно в лихоманке.

Промолчал он, не сказал худого слова, но неудовольствие его тонкой трещиной пролегло между ними. И еще больше озлился он, услыхав, как она плачет вечерами в своих покоях. Ей передали, что ее мать может ежесекундно преставиться. Она умоляла о разрешении отлучиться из дворца, попрощаться… Она впервые увидела брезгливую гримасу на столь дорогом ей лице, холодный барский взгляд. Тихий чеканный голос произнес:

— Повеления наши не дозволено никому отменять…

Он смотрел ей на брови, полузакрыв глаза, точно не слышал голоса той, что дарила ему не единожды радость, не узнавал его, оскорбленной в своей гордыне владельца игрушки, посмевшей вообразить себя живой и самостоятельной…

Второе чтение тетради, найденной Шутиковой, вызвало больший интерес.

Парамонов-младший и Шутикова сидели рядом. Она на секунду повернула в его сторону лицо, малоподвижное, как и раньше, но чуточку смягченное. Оле, наверное, льстило, что ее находка вызвала столько волнений, разговоров. Шутикова впервые почувствовала себя сопричастной к чему-то истинно драматическому, но не выдуманному, не книжному. По просьбе Стрепетова она рассказала о поиске своего бывшего соседа. Была даже на подмосковной даче, но он и оттуда уехал. Теперь она ждет, когда сосед известит райсобес, на какой адрес ему переводить пенсию.

Когда я выходила, Стрепетов вызвался проводить меня до дома. Я спросила:

— Тебя заинтересовала вышивка?

— Понимаете, в одном районе почти одновременно всплыли два любопытных предмета: вышивка Параши Жемчуговой и «Записки правнучки».

Я пригласила его домой. Мы сели за стол в кухне, к нам вошел Митя Моторин.

— Устроился на работу? — спросил Стрепетов.

— Не только на работу, — в голосе Мити прозвучало плохо скрытое торжество. — В ДЭЗе дают комнату, через неделю освобождается. Правда, полуподвал, но для начала — Версаль. Хотя я, наверное, уеду.

— Куда это ты собрался? — поинтересовался Стрепетов.

— Лет пять назад… — тон Мити был нарочито небрежен, — работал я в комплексной экспедиции Академии наук. Они против сине-зеленой водоросли воюют на Ладоге…

— Кем же ты был?

— Числился лаборантом, а работал «прислугой за все». У них нет рабочих. Котлован рыли все, готовили по очереди. И я случайно оказался у них, как вышел из колонии.

Он вздохнул, умоляюще посмотрел в мою сторону. Ему хотелось курить, но я безжалостно выгоняла гостей с сигаретами на лестницу, а прерывать разговор было жаль. Я покачала головой. Сергей бросил курить после инфаркта, и я боялась пробудить в нем ненужные эмоции. Митя облизнул губы.

— Ну я и предложил свои услуги. Починил я им лодочный мотор, на веслах по Ладоге ходить почти нельзя, вырыл котлован для кухонных отбросов, переложил печь… Ну и решил я — это дело по мне. Двадцать лет люди работают. Ладога мелеет и зеленеет…

— Ясно, она ждет Моторина…

Митя не обиделся.

— С водорослями воевать не легче, чем с уголовниками. А в самом конце сезона я сорвался. Поехал на «Дерюгине», было у нас такое экспедиционное судно, в Приозерск за ящиками для гербариев и вмазался в драку. Защищать стал одного сотрудника, ему очки сбили. Ну я и рассвирепел… Короче, чуть не получил год, хорошо, что следователь разобрался. В общем, смотался я в Ленинград, — продолжал Митя, — нашел ребят, потолковал… Обещали взять на лето…