Почему Олег Стрепетов так подавлен? Ведь он всегда говорил моей Анюте: «Человек не имеет права портить своим настроением жизнь окружающим». И советовал чаще реветь: «Чем человек реже плачет, тем он злее!»
— А ты? — Она держалась с ним на равных, хотя училась в первом классе, когда он кончал десятый. Пользовалась его любовью к ребятам и зверятам.
— А я каждый вечер рыдаю на улицах и во дворах вместо поливальной машины. По совместительству. Не замечала?!
Олег Стрепетов несколько раз в последние дни ко мне забегал, но я сидела в библиотеке. Ланщиков, который учился с ним в одном классе семь лет назад, принес мне свою дипломную работу. Сказал: «Чтоб попридиралась как в школе».
— Не морочьте мне голову! — я снова услышала лениво-раздраженный голос Маруси. Очередь приблизилась к прилавку. Впереди стояла маленькая старушка.
— Дайте мне вон ту котлетку, нет, ту, а не эту, она пышнее…
Маруся швырнула на бумагу одну котлету за семь копеек.
— Еще что?
— Можно еще одну котлету, милочка?!
— Так бы сразу и говорили!
— А сразу вы бы мне дали верхние, вчерашние…
— Все?
— Еще две капустные котлетки, только берите аккуратнее…
Старушка была похожа на белую мышь.
— Что еще?
— А я и говорю, еще одну манную котлетку и все…
Старушка встала на цыпочки и положила на прилавок рубль.
— Дайте мелочь, нет сдачи.
— А где я возьму, милочка?
— Ох, ну и покупательница!
Маруся царственно качнула белоснежной чалмой-шапочкой на взбитых серебристо-лилового цвета волосах, небрежно смахнула с бумаги отобранные котлеты.
Она подбоченилась, собираясь задираться и дальше… Но тут увидела меня. Лицо ее мгновенно просияло.
— Да берите, берите свои котлетки, горе мое!
Она аккуратно свернула пакетики, отсчитала сдачу, старушка побрела на улицу.
— Все, граждане! — заявила Маруся. — У меня обед. Отпускать буду через час.
Она вышла из-за прилавка и стала всех теснить к двери, выжимая из магазина, потом накинула крючок и повернулась ко мне.
— Фу-у! Избавилась. Вот так дойти до инфаркта можно.
— У вас же была сдача?!
— Ну и что? Ей отдай, а другим?
Она налила томатный сок из большого кувшина, выпила, подмазала ярко накрашенные губы. Характер ее не соответствовал комплекции. Такими экспансивными, нервными, подвижными, как ртуть, бывали обычно худощавые женщины. Но пышная Маруся им не уступала: спорила, огрызалась и слова сыпала горохом, без пауз, задирая свой подбородок в форме лопатки.
— Пусть Миша к экзаменам прочтет… — протянула я ей книгу Богомолова.
Маруся бросилась ко мне с поцелуями. Я отшатнулась.
— Что возьмешь?
— У вас же перерыв.
Она покачала головой.
— Опять ля-ля, — на ее языке это означало «интеллигентские штучки». — Гордячка, прямо фон-баронша!
Наверное, это выглядело глупо, но я не хотела от нее никаких одолжений, даже в мелочах.
Маруся криво усмехнулась и сказала явно невпопад:
— Зря Стрепетов в чужие дела нос засовывает. Так и передай. Я ему по гроб жизни благодарна, он Мишку от глупостей отвлек, к делу пристроил, но ворону в соловья не переделаешь…
Я удивленно посмотрела на нее, пожала плечами и вышла, недоумевая, какое отношение имеет Маруся к участковому инспектору милиции Олегу Стрепетову…
Часов в семь вечера позвонил Ланщиков. По телефону его баритон приобрел особую глубину и бархатистость. Он спросил, прочла ли я его рукопись.
— Понимаете, возникла микролазейка в один журнальчик, а у меня нет свободных экземпляров.
— Опять окольные ходы?
— Ну, Марина Владимировна! Не подмажешь — не поедешь.
— Я еще не читала твою работу. Сначала посидела в библиотеке, чтобы иметь общее представление. Историческая психология — жанр любопытнейший, общими словами ты от меня не отделаешься…
В трубке раздался театральный вздох, Ланщиков всегда кого-то играл, точно ему было скучно оставаться самим собой.
— Сколько дней вам нужно?
Кажется, он жалел, что принес мне рукопись. Ланщикову, видимо, хотелось, чтобы я просто восхитилась ею. Он ненавидел всякую переделку. Так было и в школе. В сочинениях не признавал никогда ни одной стилистической ошибки, мною подчеркнутой, предпочитая убрать фразу, лишь бы не переписывать ее.
— Дней пять. Потерпи. Сегодня начну читать.
Опять очень громкий со стоном вздох. Он хотел что-то сказать, но передумал. Вспомнил, как я «въедлива». Спорить было бесполезно. Ни одно сочинение я не возвращала без подробнейшего анализа.
Его дипломная работа была уже переплетена. Называлась многозначительно: «История взлета и падения великого честолюбца». Я раскрыла ее.
«Я давно мечтал написать о Потемкине. Самой противоречивой в жизни в оценках современников фигуре. О великом честолюбце парадоксальной судьбы. При жизни осуществившем все желания и после смерти наказанном забвением.
Мне хочется измерить его славу, осмыслить способы, которыми она достигнута. Понять, чем платит честолюбец за осуществление желаний. Решить, дорога ли цена, в конечном счете…
Итак, на исторической сцене XVIII века — Он и Она, люди без предрассудков.
В то прозрачное утро императрица решилась на переворот. Орловы привезли ее в Зимний. На площади замер конногвардейский полк. Тишина била в уши. Каждое мгновение приближало ее победу. Или смерть. Она вышла на крыльцо в офицерском мундире. Прическа еле держалась на голове, густейшие каштановые косы пытались сползти на плечи. На императрице — голубая андреевская лента. Остался всего шаг, полшага к вершине… Подвели белоснежную лошадь, она взлетела на нее, выхватила шпагу из ножен. Бледность залила ее щеки. На шпаге не было темляка. Примета?!
