На полпути к себе... - [2]

Знаешь, бывает так. Идешь утренним лесом, он еще ночными тенями полон. И холодок… и ветер… И покажется, что весны-то нет никакой. И вдруг видишь: на полянке ландыши белеют, голубчики мои, в капельках росы умытые стоят. И на душе светлей. Так и тот день тобою высветлился.

Похоронили мы Аркашу и маму твою вместе со всеми в братской могиле, а я прорвалась с тобой в отряд.

Из отряда Юну самолетом переправили на Большую землю. Так она оказалась в детском доме на Урале. Записали ее на Фросину фимилию.

А Фрося заменила брата Аркашу, стала связной в отряде, затем в действующей армии санинструктором, а после служила в военном госпитале медсестрой.

Сколько Юна себя помнит, Фросю звала она, на удивление всем окружающим, «мамой». И никто не мог взять в толк, как у этой молодой девушки такая большая дочь! Всю войну Фрося думала о ней, писала письма на детдом, чтобы «Юночке их читали и знала бы она, доченька ее светлоглазая, что есть у нее мама». И подписывалась: «Мама Фрося». Потому что никого у Фроси, кроме Юны, не осталось.

Перед самым концом войны объявился у Фроси жених. А Фрося, ясная душа, возьми да и скажи ему о своей дочери в детдоме.

— Сама махонька да еще махоньку завела, — удивился Василий, солдат. — Ну что ж, будет она и моей дочерью. А еще и своих человек пять заимеем! Хорошо бы мальчишек, чтоб они нашу махоньку защищали.

Василий человек был простой. До войны успел лишь пять классов закончить и курсы комбайнеров. На войне солдатом начал, но до ефрейтора дослужился. Говорил Фросе так:

— Будем детей наших добру учить. Злом хорошего человека не вырастишь. Фашизм от чего, думаешь, родился? От зла.

Но никого учить ему не привелось. В последний месяц войны вышел он из госпиталя, где его Фрося выходила, и тут-то нагнала Василия фашистская пуля. А Фрося осталась не то девкой, не то вдовой.

Еще в госпитале Фрося гадала — куда ехать после войны? Представляла она свое возвращение в село, на пепелище. Мысленно проходила по родным дорожкам и тропинкам, где уж не встретить ей ни родителей своих умерших в тридцать третьем от голода, ни брата Аркашу. И все в ней замирало от слез, подступающих к горлу. И не раз начальник госпиталя полковник Стрелков замечал, что у нее красные, воспаленные глаза.

— Что с тобой, старший сержант, сестра Фрося? — однажды участливо спросил Стрелков.

Фрося не в силах была ответить. Только махнула рукой и разрыдалась. Вечером того же дня начальник госпиталя все же завел с ней разговор по душам.

— А знаешь, Фрося, — неожиданно сказал он, узнав беды девушки, — может быть, тебе податься после войны в Москву? Чем смогу — помогу, не пропадешь. Руки у тебя золотые, душа мягкая.

И начальник госпиталя полковник Стрелков помог ей устроиться медсестрой в Остроумовской больнице в Сокольниках. Поначалу Фрося жила при больнице. Но вскоре ей выделили крошечную комнатку в подвале старинного дома в центре города. Тогда Фрося и решила: пора отправляться в детдом за Юной.

Седьмой год шел Юне, когда в конце сорок шестого за ней приехала Фрося. Детдомовцы того послевоенного времени жили в терпеливом ожидании события значительного, необыкновенного — встречи с родными. Как ни заботилось о них государство, каждый лелеял в душе великую мечту — сказать «мама».

Когда Фрося приехала в детдом, Юна вместе с другими детьми вырезала картинки в комнате отдыха и думала о том, как три дня назад ее наказали за непослушание. Она не раз слышала слово «ток». Знала, что его «ловит» электрическая лампочка, стоит только повернуть выключатель. Когда она спрашивала, как это лампочка ловит ток и сумеет ли его поймать она, Юна, ей отвечали, что ее током может «стукнуть».

«Стукнуть… А где же у него руки? Я их никогда не видела», — думала она. И ей самой захотелось поймать ток. Улучив момент, когда в спальне никого не было, она повернула выключатель и забралась на спинку кровати, а оттуда — на шкаф. Дотянувшись до лампочки, Юна вывернула ее и сунула в патрон палец. Ее действительно «стукнуло». Она свалилась со шкафа. На шум сбежались чуть ли не все обитатели детдома. За это ее и наказали, припомнив и весеннюю «челюскинскую эпопею».

А тогда было так. Неподалеку от детдома протекала речушка. И вдруг весна стала чертить на льду замысловатые линии. Он сопротивлялся, но весна набирала силу. И однажды лед стал лопаться и, крошась, расходиться. Льдины, громоздясь одна на другую, плыли вниз по течению. Дети — и старшие, и младшие — побежали смотреть на ледоход. Юна конечно же вместе со всеми. Незадолго до ледохода она услышала о подвиге «челюскинцев», дрейфовавших на льдине по Северному Ледовитому океану. Слова «дрейфовать» Юна, разумеется, не понимала, но подвиг челюскинцев ее потряс. Значит, на льдине можно уплыть, и даже очень далеко?

Никто не заметил, как Юна вскочила на большую льдину, отломившуюся от берега. Темная полоса воды между берегом и льдиной быстро расширялась. Дети кричали: «Юна, прыгай!» Но страх сковал ее. И тогда какой-то мальчик, не растерявшись, тоже вскочил на льдину, схватил ее за руку и прыгнул с ней на берег. Но не рассчитал, и Юна упала в воду.