На перепутье - [120]

— Почему даже вы сказали, что он не виноват в том, что произошло в тот день?

Дорина взяла свою кисть, одновременно наслаждаясь вином и этими драгоценными последними минутами с ребенком, молодым мужчиной, наставником которого она была так долго.

— Еще маленьким ребенком я отличалась редкой проницательностью, будь она неладна. Мой отец говорил, что у меня в голове рентгеновский аппарат, который сразу же позволяет мне определить характер человека. Я считаю этот дар проклятием, потому что эта проницательность редко приносила мне радость. Роберт Вэн Варен — человек без руля и ветрил. Он плывет по тому течение, которое в данный момент сильнее. — Дорина задумчиво отпила глоток вина. — Что-то насчет меня и этой студии его поразило. Он совершенно не понимает, что здесь в тот день произошло, но почему-то он даже не пытается разобраться — почему это место ему понравилось, он почувствовал себя здесь как-то странно, даже ощутил некоторую неловкость. Но это большее, на что он способен. Не воображай, что он очарован нашими работами. Он заворожен миром искусства, не самим искусством. У него нет собственного центра, никакой внутренней базы, которая бы привязала его к самому себе.

— У него есть власть.

— Тут дело в опыте и связях. Он не пристанет к нашему берегу, пока не убедится, что наша гавань безопасна. А нас безопасными никак не назовешь. — Дорина печально рассмеялась. — Кто бы мог представить, что настанет день, когда искусство, проникнутое красотой и проповедующее жизнеутверждающие ценности, будет считаться радикальным, а «искусство», лишенное интеллекта, грубое или политически направленное, превратится в безопасную гавань.

— Ладно. — Ники налил им обоим еще вина, держа бутылку осторожно, чтобы не взболтать осадок. У этой замечательной женщины он научился не только искусству. Внезапно он сообразил, что некоторым образом любит Дорину. Сегодня в студии было все, как в старые времена, только лучше. Ему нравилось видеть Дорину счастливой, и ему нравился тот факт, что сегодня именно он сделал ее счастливой. Ники оглядел студию, догадываясь, как он будет по ней скучать. Он работал здесь с десятилетнего возраста. Теперь, когда ему скоро уезжать, он увидел все заново, в целом, с проницательностью, сходной с той, о которой она говорила. Оазис Дорины и Дорина были нераздельны. Он никогда раньше не думал о ней, как о женщине, за исключением единственного случая во время вечеринки в честь Дня благодарения, когда она распустила волосы, танцуя с Димитриосом. Ники видел удивительный свет в глазах Дорины, когда она смотрела на этого мужчину. Тогда проклятие ее внутреннего видения не сработало ей понравилось то, что она видела, это было очевидно. Но, возможно, она и в самом деле была проклята, потому что, хотя Димитриосу и понравились ее работы, он не разделил ее романтического интереса.

— Почему вы никогда не выходили замуж? — мысленно спросил Ники. Только когда она ответила, он понял, что задал вопрос вслух.

Дорина продолжала рисовать. Казалось, ее не удивил его неожиданный интерес к ее личной жизни.

— Потому что мне не встретился человек, которого бы я хотела и который хотел бы меня, — просто ответила она. Взглянув на своего ученика и заметив его реакцию, она проговорила: — Не волнуйся, романтическое одиночество — не самое страшное одиночество в мире. Это значительно лучше, чем романтический компромисс. Во всяком случае, для меня. Кроме того, — добавила она, кивком показав на картину Ники, — у меня есть дети. Я вполне состоялась в качестве художественной мамы.

— Вы могли бы иметь и то и другое.

— Верно. Но тогда я не могла бы выбирать своих детей. Так, как сейчас, лучше. — Она качнула бокал в сторону Ники и отпила глоток. — Ты не жалей меня, Ники. Я живу той жизнью, которую сама себе выбрала. И сегодня твое решение сняло все возможные сожаления. Большая редкость для живописца всерьез заняться философией, как ты собираешься сделать. Видит Бог, мы никогда не нуждались в королях-философах, но, возможно, пришло время для художников-философов.

Они вздрогнули и подняли головы. Никто без предварительного уведомления не смел стучать в эту дверь. Даже управляющий предварительно звонил Дорине. Ники подошел к двери и открыл ее. В студию осторожно вошел Роберт Вэн Варен.

— Простите, если помешал, — вежливо сказал он. Дорина даже не повернулась, продолжая работать кистью. Вэну пришлось обращаться к ее спине. — Я наконец сообразил, что вы мне не перезвоните. Разумеется, не следовало к вам врываться, но я всего лишь хотел перед вами извиниться. Не знаю, что произошло здесь в тот день, но понимаю, что к этому имело отношение мое здесь пребывание. Поэтому, как бы оно там ни было, прошу меня извинить. Мне очень жаль.

— Чего вам жаль?

— Видите ли, сейчас в Нью-Йорке более девяноста тысяч так называемых художников и все борются за внимание, которого почти никто не заслуживает. Я пришел потому, что ваша маленькая группа по-настоящему уникальна. Я побывал в галерее «А есть А», посмотрел на выставленные там работы. Вы достигли великолепного мастерства, вы объединили форму и содержание, ваши работы несут положительный заряд, что вообще в последнее время не встречается. Ну вот я и хотел сказать, мне очень жаль, что я вам так не понравился. Меня раньше никто не вышвыривал из своих студий, поэтому мне так неуютно. Я понимаю, вы настроены не против меня лично, а против искусства, которое я представляю. Я просто человек своего времени. Я уже достаточно стар, чтобы меняться, поэтому писать о вас я не стану, ведь вы художник, который либо опоздал, либо слишком поторопился. Я точно не могу сказать, что именно, но…