На Париж - [22]

— Угадайте, — говорит. — Не угадаете! В плену просидел.

— В плену? Что за сказки! За двадцать верст кругом ни одного француза.

— Пленили его не французы, а неотразимые немецкие очи в одном богемском замке.

— Смейтесь, смейтесь, — говорит. — Посидели бы вы, как я, день и ночь на цепи, не до смеху бы вам было.

— Как так на цепи? Сочиняйте больше! На цепь в наше время, слава Богу, и неприятелей не сажают.

— Да дайте же ему рассказать, господа! Говорите, Сагайдачный: как это могло случиться с вами?

— А очень просто, — говорит. — Отправился я за город в горы…

— Да вы же ведь не признаете горных прогулок?

— А вот подите же! Пришла раз фантазия. Забрел в такую дичь и глушь, что и сам не рад. Иду тропинкой: куда-то меня выведет? И вывела она меня, как Ивана-царевича, на перекресток; на перекрестке — три дороги: направо пойдешь — коня потеряешь…

— Но коня своего вы дома ведь оставили?

— Вот потому-то и жалеть мне его было нечего: все равно не пропадет.

— И вы пошли направо?

— Пошел направо. Иду себе, иду, еле ноги уже волочу. Прилечь бы немножко! А под деревом, как на заказ, моховая кочка-подушка, да и только. Прилег…

— И заснули?

— Заснул богатырским сном. Проснулся уже ночью; темень непроглядная. Однако, не ночевать же в лесу! Встал, пошел опять, а куда — и сам уж не разберу. Долго ли, коротко ли, — из чащи выбрался. Эге! Костры. Бивак, значит. Подхожу. Как вдруг:

— Ки ва?

Батюшки мои! Французы!

Пошел наутек. Не тут-то было. Нагнали, к генералу своему повели.

— Шпиона, — говорят, — поймали. А генерал спросонок:

— Шпиона? Сакр-блё! На цепь его!

И посадили на цепь, обеими ногами к стенке приковали. Да, господа! Не дай Бог никому из вас удовольствие это испытать — трое суток на цепи в ожидании расстрела!

— Так вас и к расстрелу уже присудили?

— Суда надо мною еще не было; кроме часового, никто носа ко мне не показывал. Но шпионов на войне, сами знаете, не милуют. И решил я бежать. Говорю часовому:

— Кандалы мне одну ногу до крови натерли. Сними-ка их мне, мон шер. Ведь и другой скованной ноги тебе довольно, чтобы не убежал.

Сжалился простачек.

— Которую, — говорит, — натерло?

— Да вот левую.

Снял он с нее цепь; а я, как только он за дверь, понадергал из тюфяка своего соломы, скинул с себя, с позволенья сказать, рубашку, хватил потом скамейкой об пол — трах! ножка отскочила; взял ее, обвернул соломой и рубашкой, сверху чулок еще натянул, — нога как нога. Свою же собственную ногу под себя подвернул. Приходит опять часовой:

— Ну, что, мосье, как нога?

— Отошла, — говорю, — мерси. Можете опять цепь наложить.

Наложил он ее на обвернутую палку. А я ему:

— Раз вы, мон ами, такой милый человек, не снимите ли вы теперь цепь с другой ноги, чтоб и ей отдохнуть?

Но лишь только он цепь снял, как я на ноги вскочил, самого его с ног сбил, бросился вон, дверь снаружи на замок — и был таков.

— А сапоги свои вы когда же надели?

— Сапоги?..

Сагайдачный озадаченно смотрит на свои ноги, которые обе в сапогах.

— О! — говорит. — Они стояли там же, около двери. Набегу я схватил их и потом уже на дороге сюда надел.

— Не любо — не слушай, а врать не мешай, — заметил Муравьев.

Все кругом:

— Ха-ха-ха! Обиделся:

— Вы, господа, мне не верите? Такие ли еще случаи бывают! Слышал я, например, про одного арестанта, который был точно так же прикован к стене и, чтобы бежать, ступню ноги себе ножом отрезал…

— И побежал без ступни? А потом на радостях еще вприсядку прошелся? Знаете что, Семен Григорьич: вы про плен ваш князю Петру Михайлычу лучше уж и не заикайтесь.

— Почему же нет?

— Потому что он, как и мы, не поверит.

— Ему-то уж так распишу, что поверит.

— А поверит, так для вас же хуже: он во все концы разведчиков разошлет, и так как на 20 верст кругом никаких французов не окажется, то за ложное донесение вас на цепь хоть и не посадят, но к суду потянут. Мой совет вам — откровенно повиниться: посердится, но умилосердится.

А тут как раз и курьер от Волконского:

— Ваше благородие! Пожалуйте к его сиятельству. Побледнел мой Сеня, но, делать нечего, поплелся к его сиятельству. Через пять минут назад возвращается — уже не бледный, а пунцовый до ушей.

— Ну, что? — спрашивает Муравьев. Криво усмехнулся.

— Да что! На неделю под арест.

— Только-то? Скажите спасибо петербургскому дядюшке.

— Арест-то что! Чего мне жалко, так моего анекдота. Уж так, кажется, складно придумал, лучше всякого романиста. А князь и слушать не хотел. «Покайтесь, — говорит, — что были у графа Цедлица». Ну, и покаялся. Заврешься — бьют, недоврешься — бьют. Вперед наука: ври, да знай меру.

Вот он каков, мой хохол! Как с гуся вода. А теперь и писаря и курьеры по всему штабу анекдот его со смехом пересказывают. Одобрение всеобщее еще заслужил!

* * *

Июля 31. Наконец-то Австрия надумалась! Заключила с нами и Пруссией оборонительный и наступательный союз и Наполеону открыто тоже войну объявила.

Дабы неприятеля с тылу и фланга обойти, на соединение с «цесарцами» (как называют у нас австрийцев) завтра один русский корпус и один прусский в Богемию выступают; главные же силы на него с фронта ударят.

* * *

Прага, августа 4. В один и тот же день в императорскую квартиру прибыли и государю свои услуги предложили два весьма известных французских генерала: Жомини и Моро.