На острие - [30]

— Не важно. Хозяин все равно не позволит мне ее сдать.

— Еще одна квартира останется под замком?

— Думаю, да. Позже мне надо будет ему позвонить и сообщить, что он потерял квартиросъемщика.

Схватив бутылку, она повернула большую пробку. На ее руках не было колец, запястье обвивал черный ремешок часов с цифровым циферблатом; она не делала маникюр — ногти были коротко подстрижены. У основания ногтя на большом пальце я заметил белое полукружие.

Вилла сказала:

— Сколько времени прошло после того, как вынесли тело? Полчаса? В любую минуту может кто-то позвонить и поинтересоваться, сдается ли квартира. В этом городе люди смахивают на стервятников.

Она снова плеснула немного виски в свою банку, и Фред Флинстоун опять глупо ухмыльнулся.

— Скажу им, что квартира уже сдана.

— А тем временем люди спят на станциях метро.

— И на скамейках в парках. Впрочем, сейчас для этого слишком холодно. Я вижу их повсюду. Манхэттен все больше напоминает страну третьего мира. Но человек с улицы не сможет снять эту квартиру. Откуда он возьмет тысячу долларов в месяц?

— Однако люди, живущие в муниципальных домах, в конечном счете обходятся городу еще дороже. Город платит за отдельные комнаты в приютах до пятидесяти долларов за ночь.

— Знаю, знаю. К тому же там грязно и опасно.

Она отпила из банки.

— А может, и люди там тоже грязные и опасные?

— Может быть.

— Грязные и опасные люди, — повторила она нараспев, — в грязных и опасных жилищах — это, кажется, из уличной песенки восьмидесятых годов.

Закинув руки за голову, она поиграла резинкой, которой были перехвачены ее волосы. Грудь снова поднялась под рубашкой, и меня опять к ней потянуло. Сняв резинку, она расчесала пальцами волосы и тряхнула головой. Освободившиеся пряди волнами соскользнули на плечи и, обрамив лицо, смягчили его черты. У ее волос было несколько оттенков — от очень светлого до каштанового.

Она сказала:

— Ситуация просто безумная. Прогнила вся система. Мы всегда так говорили, но, похоже, были в конце концов правы. Я имею в виду проблему, а не решение.

— Мы?

— Да, черт подери! Господи, нас было не больше трех десятков, и все же мы оказались правы.

* * *

Вилла оказалась женщиной с богатым прошлым. Двадцать лет назад, будучи студенткой, в Чикаго она выступила за Демократический конвент. Полицейские, потерпев поражение в уличных схватках, разбушевались и лупили демонстрантов почем зря. Тогда-то ей дубинкой выбили пару зубов. Вероятно, это подтолкнуло ее к вступлению в Прогрессивную коммунистическую партию — одну из ветвей движения «Студенты за демократическое общество».

— По простоте душевной мы дали партии сокращенное название — ПКП, — рассказывала она, — которое очень напоминало название одного наркотика. Конечно, это происходило давно, и тот наркотик был тогда мало известен. Как, впрочем, и мы. В нашу группу никогда не входило более тридцати человек. Мы, однако, готовились к революции, собираясь направить страну на новый путь: установить государственную собственность на средства производства, полностью преодолеть классовые различия, устранить дискриминацию по признакам возраста, пола или цвета кожи, — словом, мы, тридцать душ, собрались вознести нашу страну на небеса. Думаю, мы действительно тогда верили в успех.

Она отдала движению годы жизни. Ей приходилось переезжать из города в город, устраиваясь работать то в ресторан, то на завод, и выполнять все, что ей приказывали.

— В приказах, которые я получала, далеко не всегда был смысл, однако я должна была слепо подчиняться партийной дисциплине. От нас и не ждали, чтобы мы докапывались до смысла приказов. Иногда, например, кого-то из нас посылали вдвоем в Дипшит, штат Алабама, чтобы снять дом и жить как муж и жена. И вот через пару дней я оказывалась в трейлере с кем-то, кого едва знала, спала с ним и ожесточенно спорила, кому мыть посуду. Я шумела, обвиняя его в мужском шовинизме, если он намеревался спихнуть на меня всю домашнюю работу. Тогда он напоминал мне, что от нас требуется полностью раствориться среди окружающих обывателей. А в трейлерах вроде нашего очень редко удается встретить мужчину, уважающего женское самосознание. Стоило нам привыкнуть друг к другу, как через два месяца его отправляли в Гари, штат Индиана, а меня — в Оклахому.

Иногда ей приказывали сближаться с товарищами по работе, чтобы вовлечь их в ряды партии. Изредка она совершала чудовищные акты промышленного саботажа. Часто приходилось выезжать куда-то для получения новых инструкций, но руководство так и не передавало их ей. В конце концов от нее требовали переехать на новое место, куда приходило извещение, что она должна еще немного подождать.

— Не могу передать, на что это была тогда похожа моя жизнь, — рассказывала она. — Наверное, я просто не в силах об этом вспоминать. Все в ней было регламентировано партией. Мы безнадежно оторвались от нормальной жизни, потому что строили фальшивые отношения друг с другом и, конечно, с людьми, не входившими в партию. И друзья, и соседи, и товарищи по работе были всего лишь своего рода подпорками или декорациями для создания того образа, в который мы пытались войти. Мы относились к ним, как к пешкам в шахматной партии истории. По нашему мнению, они не осознавали того, что происходит вокруг. Нам внушали, что наше дело куда более значительно, чем жизни отдельных людей. Это опьяняло, мы упивались собственной ролью в судьбе страны.