На одинокой дороге - [18]

— С моста иди, прыгни — поприветствовал кто — то из забулдыг — еще веселей будет.

— Ага, вслед за тобой — живо откликнулся Курти.

— Слышишь малыш — позвали его из угла — мне плесни.

Дагур — старый моряк, завсегдатай и полумифическая кабацкая личность. Был одновременно старым занудой и лучшим рассказчиком на всем побережье. Почти всю жизнь провел в море, а теперь пропивал ее остаток по кабакам. На что он пил непонятно, он уже давно не выходил в море, никогда не дрался в порту за работу грузчика. Но деньги у него были всегда. И он всегда пил, хотя и пьяным его никто никогда не видел. Курти подошел к столику, и алая бурда забулькала в кружке старика.

— Кулаки покажи.

— Что? — удивленно спросил Курти.

— Кулаки говорю, покажи.

— Тебе погрозить что ли? Так у меня не того размера руки. К морякам обратись.

— У тебя мозги не того размера, если здесь работаешь. Морда изукрашена, а кулаки чистые. Исцарапаны слегка, но с боевыми ссадинами не перепутать. Значит, тебя били, а ты терпел.

— Да, что ты знаешь?!

— Ты прав, ничего. Только много знать и не надо. И так все понятно. Тебя бьют, ты терпишь. Может все же лучше на улице, как раньше? Не говорю, что проще. Но лучше.

— Кому?

— Кому лучше? Любому! Чтобы человеком себя чувствовать. Понятно, что холодно, голодно, но по-человечески. Я вас воробьёв часто вижу. Кошельки срезаете. Какая-никакая, но вольница. А здесь?

— Дагур, ты вот везде плавал. На юге тоже был?

— Был. Отсюда куда ни плыви, везде юг.

— Я слышал, там острова есть. Мелкие, много их. По океану рассыпаны. Правда, что там вода такая теплая, что даже зимой купаться можно?

— Правда.

— И там плоды на деревьях растут. Очень сладкие. Слаще шиповника?

— И это правда.

— А ты купался?

— Я там много, что делал. Там есть развлечения поинтересней купания. И уж куда как послаще твоих плодов.

— Какие?

Дагур усмехнулся:

— Маленький еще. Вот подрастешь, глядишь и узнаешь.

— Вот подрасти я и хочу. Весь. И чтобы руки на месте были.

Дагур залпом осушил кружку и подвинул его к мальчику.

— Налей.

Курти послушался.

— Я тебя учить, конечно, не буду. Во-первых, бессмысленно, во-вторых, я в людях разбираюсь, и ты из тех, кто учится только на своих ошибках. Вижу, ты уже об этом думал, выводы для себя сделал. Но вот скажи, разве не лучше жить там — Дагур мотнул головой в сторону двери — пусть на холоде, голодным, но без мерзкого ублюдка, который тобой помыкает. Да! С риском! Но, все же мать твою — с ощущением свободы!

Курти слушал молча, без эмоций, обняв кувшин. Затем ответил:

— Вот именно, с ощущением. Самой свободы нет. Только ее ощущение.

Наклонился к Дагуру и едва не вылив на него содержимое кувшина, прошептал:

— Свободы вообще нет. Есть только те, кто в нее верят и стремятся ощутить. А есть те, кто давно понял, что ее нет, а одного ощущения мало. И что на улице, что здесь одинаково хреново. Так вот. Я из тех, кто это понял.

Дагур откинулся к стене.

— Быстро ты повзрослел, мальчик.

— Опять же. Здесь жизнь такая, что взрослеешь быстро. А значит и умнеешь. Потому как те, кто не поумнел, теряют руку. А я хочу быть грустный, избитый, отчаявшийся, но с рукой.

— А что не смоешься отсюда? В смысле из Еловы. Только что спрашивал про острова, про юг. Каждую весну приходящие капитаны мальчишек берут. На грязную работу, конечно, но все лучше, чем здесь.

— Полагаешь, я не думал об этом? Думал. Это же возможность. Если не на корабле юнгой устроится, то хотя бы из города смыться. Где бы ни был, хуже, чем здесь не будет.

— Так в чем дело? Капитаны состязания устраивают, кто по мачтам лучше карабкается — ты даром, что худющий, силы-то есть, я вижу.

Курти вздохнул:

— Они с родителями приходят. Те за них капитанов и просят. Я уже пробовал. Меня не подпустили.

— Я уже жалею, что затеял этот разговор. Что тебе сказать?! Держись тогда.

— За что? У меня ничего нет.

Старик повертел кружкой по столу:

— Даже надежды?

— Почему? Я надеюсь.

Курти еще ближе наклонился к Дагуру и почти шепотом закончил:

— Надеюсь выжить.

— Это не надежда.

— Другой нет. Надеяться можно, если веришь, что жизнь изменится к лучшему. Мне надеяться не на что. Я бы описал тебе мое будущее, да не буду. Хреновое оно. Хочу лишь выжить.

— Что это? Жизнь что ли? Куда уж хуже парень?

С улицы раздался крик. Посетители прекратили гомон и прислушались.

Дверь распахнулась. На порог прыгнул какой-то малый из местных моряков.

— Воришку поймали! С третьим предупреждением! Сейчас потеха будет! Айда все на площадь!

— Как видишь, может быть и хуже. — Курти смотрел перед собой. Лицо как мел.

* * *

Полицейские и судьи заметно торопились. Вечерело, но жечь факелы, даже ради единственного местного развлечения, городская управа не позволила бы, а про масляные фонари здесь никто и не слышал. От лукавого это.

Выпавший ночью снег превратился в грязь, и толпа размазала его по площади. День был ясный, по местным меркам, но как только начало темнеть, пороша вновь посыпалась на головы собравшихся.

Никакого эшафота не сооружалось. И без того площадь маленькая, чтоб загромождать ее. Редких висельников убирали уже через день. Для того, чтоб воришке руку отрубить, тащили плашку — широкую, грубую. Она уже стояла в центре площади, а рядом откровенно скучая, возвышался детина, чьи ладони судя по размерам, могли бы соперничать со створками городских ворот. Сейчас в этих створках был топор.