На небесном дне - [7]
И думал, думал: так и жизнь пройдёт —
хи-хи, ха-ха… И разве ты виновен,
что вечно мор, и глад, и недород?
И – тоже мне – Пророк, Мессия новый…
И ешь, и пьёшь из черепков отцов —
«Ату их, мертвяков!» – глядь, сам в героях!
Ну, сколько там незанятых Голгоф?
И сколько свояков при аналоях?..
А всё-таки нашёл ты способ свой
побыть судьёй – и способ самый ловкий:
ни жертвы той, ни поиска святой
водицы (с микроскопом и спиртовкой),
ни даже надувательства – оно
большого тоже требует раденья.
Решил, что всё тебе разрешено
сказать – и ну болтаешь без зазренья,
за всех хлопочешь, всем свой приговор
выносишь… Что «Вначале было Слово.
И Слово было…» – что, и это вздор?
Важней, что за тобой осталось слово?
Хор
От источников трёх, мутно-рыжих кровных истоков,
от калинки-малинки с подточенными корнями,
от окошка на Запад и душного ветра с Востока,
да от печки – от доменной печки с её пирогами,
от сервантов, собой отразивших благополучье,
от торшеров, собой осветивших интеллигентность,
от квартирок, которые были бараков получше, —
через ямы-ухабы и неба казённую бледность,
через воды, над коими птицы носились всё реже,
через годы, в которые время сгущалось, как чаща,
через свет грязно-белый, который нам всё-таки брезжил
даже осенью тёмной и чёрной зимою ледащей, —
пролегает-ветвится железная наша дорога
и блестят, как ледок, на крестах возведённые рельсы,
и идём мы по ней – все от Бога и все до порога —
полубоги, ворюги, чернобыльские погорельцы.
III. В том же составе
Московская повесть
…Я гимны прежние пою…
Пушкин. Арион
…Зато как человек я умираю.
Георгий Иванов
Но меня не забыли вы.
Ахматова. Поэма без героя
1
Это было лучшее, лучшее —
для тебя уж во всяком случае…
Третьеримских застолий рать
пировала, чуя падучую.
А Четвёртому не бывать.
Под окошком снега скрипучие
новогодний приход озвучивали
всех друзей твоих, всех гостей.
И взвивала метель гремучая
лоскуты червонных мастей.
Но уже занимали котельные
эти люмпены самодельные,
йоги семени гой-еси —
просветлённые и похмельные
беспредельные на Руси.
Не от пьяного ль их старания,
от безумного бормотания
раскалятся котлы докрасна
и начнётся такое таянье! —
хлынут воды теплоцентральные —
и почудится, что весна…
2
Перевернув заглавный лист,
увидим действующих лиц —
состав, готовый к отправленью.
Ю. Щ. – нещадный журналист,
щелкунчик, борющийся с тенью
(и драматург по убежденью),
наш капитан, наш адмирал —
он сам команду отбирал.
Итак, Андрей, им первозванный,
всем гениям Вильгельм желанный, —
кого он там прижал у ванной
и душит Пушкиным, нахал?
Шерше ля фам? А это – Павел,
новозаметный репортёр,
он уважать себя заставил
газетный ежедневный сор
и тем живёт…
Красавец Загал,
который над стихами плакал…
А рядышком – среброволос,
суров и с виду всех поболе —
застолий загребной матрос
с гитарой старой на приколе —
непревзойдённый Анатолий,
романтик, жизнелюбец, бард…
И декабрём сменялся март,
и вот уже листва желтела…
Черёд сезонов и погод,
не волновал – не в этом дело:
эпоха сменится вот-вот.
И мы качались на волне,
от Галича до Окуджавы,
и принимали от державы
вину за истину в вине.
Сам Окуджава эту чашу
делил не с нами – ну так что ж,
ещё хмельней мы пели Сашу
Аронова – он был хорош!
Что твой арап – губаст, торжествен,
в дворцах ледовых неуместен.
Лишь по иронии судьбы
одну из самых наших песен
его (та-та… надрыв трубы…)
узнали все. Но мы простили
измену светскую ему…
О, сколько было их в России,
тех Арзамасов на дому!
(Уж не шестнадцать – по всему.)
И наш едва ли отличался.
Художник Боба здесь случался,
переманеживший испуг.
Сочувственна, хотя ранима,
бывала тут свой-парень-Нина.
Евгений, парадоксов друг,
заглядывал, хотя нечасто…
А те, кто выбьются в начальство,
с вождями фанов обнявшись,
здесь рассуждали им за жизнь.
И поболтать со всеми вместе,
и помолчать умней других
янтарной Балтики гроссмейстер
спроста, без шашек золотых,
сюда ходил – раз-два и в дамки! —
на полпути из Касабланки.
…Легко к концу тысячелетья
влезать в онегинский размер:
глядит в литературу сплетня,
а сам ты – в Дельвиги, мон шер?
И посему продолжу. Значит,
на кухне Альхен водку пил —
он был командовать назначен
правофланговым левых сил
с названьем бравым «Комсомолец»…
Как жалко, что Давид Самойлыч
не мог свалить свой тяжкий груз
и лишь звонил сюда – мы б рады! —
«из поздней пушкинской плеяды»!
Мы без того вошли во вкус:
«Друзья! Прекрасен наш союз…»
3
Это было лучшее, лучшее.
Это было во всяком случае:
каждый третий московский дом,
принимавший в себя не всякого
только тех, кто читал Булгакова
синий или коричневый том, —
открывался одним ключом.
На застойном такси податливом
наносить визиты приятелям
по ночам – образ жизни той,
что твоей уже побывала
и, как женщина, предстояла,
искушая в ночи пустой
не умом и не чистотой.
И в года дележа повального —
«долга интернационального» —
мы во всех углах во главу
меж гитарой и тарой ставили —
непричастность – и тем отстаивали
наше право на трын-траву,
общий трёп и свою Москву.
Наш состав был резервным, милые,
потому как мы люди мирные:
не элита, не диссида,
не затейники соцтруда.
На запасном пути состав стоял,
зарастая травой и здравствуя,
и казалось – что навсегда…
4
А ты, продвинутый провинциал,
слова спрягал, науки проницал —
тестировал Москву на эти темы.
В книгу вошла почти мемуарная повесть «Три отца и много дядек», главы из которой публиковались в журналах «Дружба народов», «День и ночь», «Сноб», «Story», в «Новой газете». В ближайшем кругу автора были такие известные люди, как Алексей Герман, Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Давид Самойлов, Юрий Щекочихин, Станислав Рассадин и другие. Обо всех них – в этой повести. Словно продолжает тему воспоминаний поэма «Улица Павленко», а завершает книгу сборник эссе «Ушедшие поэты».