На небесном дне - [3]

глядит, пока весь двор не засыпает.

Окно моё! Я этот двор моим

не назову, хоть у меня другого

не будет. Все здесь заняты одним —

как бы случайно не узнать друг друга…

Пускай живут за тридевять земель,

и то, мне кажется, знаком я с каждым:

«С какой начинкой эта карамель?

Мы любим с ягодной!» – они мне скажут.

«А этот плащ намневеликоват?

Ацветклицу? Выпробоваливкусно?

Выходитектокрайний?..» – Невпопад

скажу я им: «С начинкой?.. Да. С капустной…»

СКАЖУ Я ВАМ, С НАЧИНКОЙ, ДА С КАПУСТНОЙ

и рыбной, признавались пироги

важнейшею стряпнёй. И в печке русской

румянились нехваткам вопреки.

И главной были в праздники закуской.

А в праздник собирались за столом

все вместе. Пели. Лез калека драться.

Его Пожарник связывал жгутом

и складывал на лавку оклематься,

и о награде намекал потом…

И складывал на лавку оклематься

его Пожарник… Связывал жгутом…

Все вместе пели…

          Как пошли клочки

          По закоулочкам

          Раздавать тычки

          Птичкам-курочкам.

          И пошли плясать

          Птички-курочки!

          Эх, родная мать —

          Безотцовщина!..

Старухи водку прятали в подолы,

но ставили на стол. Биби при сём

присутствовал, хоть был он невесёлый,

поскольку пить, когда ты за рулём,

нельзя!.. Родные русские глаголы

лились, лились, при детях, над столом.

И я там был, мёд-пиво пил, жевал

капусту. И за старшим братом следом

себя считал, наверное, поэтом

и тоже кровь-любовь зарифмовал.

Ну а всерьёз – в серьёзном мире этом —

милиционером сделаться желал.

МИЛИЦИОНЕРОМ СДЕЛАТЬСЯ ЖЕЛАЛ

Пожарник. Чтоб блюсти устройство.

(«А кто ответит? Пушкин?» – рассуждал.)

И чтобы зря не ждать пожар

для проявления геройства.

И во дворе у каждой из старух

допытывался о происхожденье

и записную книжицу из рук

не выпускал тогда ни на мгновенье.

А про Биби подозревал всегда,

что никакой не дурачок, а вовсе

шпион американский!.. «Вот беда!» —

старухи откликались где-то возле.

К калеке тоже чувствовал свои

претензии, примеривался рьяно…

Потом «вредители!» – сарай сожгли,

в котором задремал калека пьяный.

И он калеку вытащил. А сам

замешкался. Так соблюлись законы

совсем не те, из-за которых к нам

всё время приходили уличкомы.

ВСЁ ВРЕМЯ ПРИХОДИЛИ УЛИЧКОМЫ,

держались будто с нами не знакомы,

держали в сердце подпись и печать.

Всё время разъясненья проводили

и личную корову уводили

или конёк велели с крыши снять.

Всё время приходили землемеры

и участковые милиционеры.

Всё время что-то мерили на глаз.

А глаз хитро прищуривался, цепко:

не выросла ли в огороде репка,

превысив государственный указ.

Тут в космос запустили человека.

Начало эры в середине века

произошло. Теперь мы всё могли!

Нам подчинялись физики законы.

На улицах смеялись уличкомы

и землемеры, жители Земли!

(Но до сих пор оттуда мне слышны

их вздохи: «Лишь бы не было войны!»)

И ЗЕМЛЕМЕРЫ – ЖИТЕЛИ ЗЕМЛИ,

и дурачки, калеки и старухи…

Зачем, доброжелатели мои,

вы сами или слепы, или глухи?

Как не умеем мы узнать в других

себя самих! Или, помимо тела,

себя не знаем? До себя самих

как мало дела нам, как мало дела!

…Когда ещё он имя знал своё

и у начальника служил шофёром

в секретном учреждении, в котором

у служащих сознаньем бытиё

определяется, Биби любил

детей. Во время ожиданий долгих

на ЗИМах, на «Победах» и на «Волгах»

катал их с ветерком и счастлив был.

(Наверно, и меня он брал тогда.)

Ну а потом нагрянула беда,

когда он – с ветерком – возил кататься

начальника с зазнобой… Задавил

ребёнка… На клаксон давил, давил —

би-би!.. Но лик сиятельного старца

из облаков не выглянул и тут.

…Биби! Биби! Тебя играть зовут:

– Биби! – детишки с улицы… Би-би…

Как бесконечны оклики любви…

КАК КРАТКИ ОТКЛИКИ СУДЬБЫ!

Как кротки!

И как слабы:

– Алло! Алло! – гудок короткий.

Но только отгудели – всё тотчас

переменилось. Годы, как солдаты,

идут на нас.

А мы ни в чём не виноваты? —

как виноваты не были ни в чём

калека тот, Пожарник, уличком…

Звени, звени на всех парадах, медь!

Гуди, гуди над каждою могилой.

Да как же их винить, когда жалеть

и то порою не собраться с силой?

Да как их не судить, когда они —

впрямь наши родственнички дорогие,

что быстро отгостили… Отгостили.

Что ж быстро отгостили?! Мы одни

их не забудем. Нас, дай бог – другие.

СТИХ НЕ ЗАБУДЕМ – НАС, ДАЙ БОГ, ДРУГИЕ

накроют с головою времена.

А смыслы улетят, как семена, —

во времена уже совсем другие.

Степной кочевник в землю втопчет их.

На триста лет поздней родится Пушкин.

Мой брат, гуляя дачною опушкой,

отыщет в Слове первородный стих.

Отыщет в Слове первородный стих

мой брат, гуляя дачною опушкой…

На триста лет поздней родится Пушкин.

Степной кочевник в землю втопчет их.

Стих не забудем?.. Но, прекрасный брат мой,

с годами забываешься ты сам,

немым каким-то внемлешь голосам,

не дремлешь над работой безотрадной…

Ах, на Руси не сыщешь городка,

где перечитанным не начиняют

хорей! Уже и хором начинают!

(Она и не прочтёт наверняка…)

И тот герой, которого впустил

всё тот же Пушкин в русскую словесность,

под Той Горой засиживает кресла-с —

с пером в руке и склянкою чернил.

ПЕРОМ В РУКЕ И СКЛЯНКОЮ ЧЕРНИЛ

я этот мир к бумаге прицепил,

но ничего не изменил, как прежде.

Не понял даже, что такое Я.

Кто я? Бытописатель бытия

или пижон в простроченной одежде?

Иль этот сумасшедший городской,