На небесном дне - [18]
До сих пор «Лесенку» автор иногда считает главным из того, что он написал. Но автор не имеет преимущественного права судить свои произведения.
Лесенка
Вместо эпилога
1
А по душевной склонности ближе всего
мне, наверно, была эта лесенка из райсада,
к полумёртвой воде ведущая, волшебство
между листьев скрывавшая, —
так и надо.
А вела она к омуту, и на пути
ей встречался мусор вялотекущей жизни.
И сидел я на ней, полусломанной, впереди
тяжелела вода,
позади – пауки и слизни.
Они что-то такое делали, что назад
возвратиться нельзя было.
И вещали
на ступеньках её мы с тобою, брат, —
прямо в пустоту, что была в начале.
Это ли соседство устраивало меня —
или недвижность воздуха
и возможность
выпить горькую чашу на склоне дня
и понять простую, как тыква, сложность:
всё же как-то надо так
на деревяшку сесть,
чтобы не помешать появляющимся пешеходам,
вздумавшим путь по лесенке предпочесть
остальным, проложенным всем народом.
Надо так поставить сосуд с весёлой водой,
чтобы с ним не скатиться в обнимку
к воде нелёгкой,
надо как-то так завести разговор с собой
или с тобой —
чтоб не было вдруг неловкой
паузы, нависающей над головой
и грозящей сердцу остановкой.
2
В сущности, что же я знаю, чтобы сказать
важное нечто себе самому и другу?
Радуюсь только:
пуст подчистую опять.
В этом свою единственную заслугу
вижу сквозь ветки, годы, кусты…
Другой
полный сосуд тороплюсь уравнять с собою.
…Если бы стать после смерти такой рекой —
не высыхающей и своей водою
не обладающей,
и в волне покой
обретающей – ритм и волю.
3
Ну а пока – с удобствами располагался я
здесь, на лесенке – приблизительно посередине
маршей её глухих и житья-бытья
в иерархии тварей,
полуслепой доныне.
Те, что попроще и ниже, так нравились мне! —
строго-логическим выводом, что бесспорно
столько же там, надо мной —
и сложней вдвойне
и втройне, и выше —
по круче горной.
И не мешали ступеньки и стебельки
эту простую мысль до конца додумать.
Лишь забирались за шиворот пауки
да собирались двуногие травки дунуть.
Этот соседний ад
одолевался одним:
надо было скорей себе доказать и кому-то,
что мы сходно думаем, чувствуем, говорим…
И когда получалось, торжественная минута
наступала на этих ступеньках. И слово друг
вместе с отцом и сыном
троицу составляло…
Но, быть может, это такой недуг —
отыскивать сходство? Его-то и не хватало,
чтобы, как все другие,
стареть,
слабеть,
чтобы, как все другие,
уйти однажды.
Жил бы один – не знал, что в густую сеть
мальком угодил – так же, как все и каждый.
И смотрел бы на тело своё как на отчий дом,
жил беззаботно в нём, пока не предложат
нечто получше, и времени ипподром
не посещал – и вовсе не знал, быть может.
Времени ни у кого, я справлялся, нет.
И нечего на него валить или ставить.
Всем нам достался один, но ветхий завет —
общий для всех, кто время не прочь добавить.
И даже в нём – лишь надежда, а не мечта,
ничего похожего на твои мгновения
на заброшенной лесенке,
в молодости,
когда
представлялось музыкой всё, что навеяно…
И пускай на кустах и деревьях пыльной была листва
и земля перегноем только в тени дышала,
оставались на эту ступеньку твои права.
И, казалось, что жизни не будет мало.
4
Скоро на лесенке этой и не присесть —
листья сровняют ступени, дожди зарядят…
Слава Тебе, Творец, что даёшь прочесть
и по прочтенье сжигаешь свои тетради.
Ты на творенья фантазии не жалел
и не жалеешь творенья – ваяешь снова.
Как расстаёшься легко! Так стирают мел
с чёрной доски, чтоб другое отстукать слово.
Слава Тебе – листва ли о твердь шуршит,
снег ли кружит —
расцветают Твои цветочки:
нетленку ваяют аскеты и одиночки, —
и одиночество ночью Тебя не страшит…
Что разрешил причаститься, слава Тебе,
к подстрочнику Твоему и оставил право
что-то менять как в строчке, так и в судьбе,
зная, что в переводах звучат коряво
попытки соавторства… Значит, земная слава
Тебе самому по нраву?
Слава – Тебе!
5
…Со сколькими местами попрощался!
Придётся вот-вот и с лесенкой расчудесной —
на ней помещались легко посёлок и город,
горы, овраги, озеро, лес и речка.
Надо будет поймать поселковый автобус,
подножку трамвая, подводу, троллейбус рогатый
и быстро на тот вокзал, где кругла, как глобус,
земля вдоль путей, соблазнявшая нас когда-то.
Надо пройти насквозь дома у дороги,
на некоторые бросая взгляд мимолётный,
перемахнуть заборы, почти не глядя,
и долго идти по самому краю моря.
Поскольку всё холодает – и не искупаться,
в тени от жары палящей не отсидеться.
И значит, надо проворно, как папарацци,
фотографировать всё, что дразнило с детства.
В книгу вошла почти мемуарная повесть «Три отца и много дядек», главы из которой публиковались в журналах «Дружба народов», «День и ночь», «Сноб», «Story», в «Новой газете». В ближайшем кругу автора были такие известные люди, как Алексей Герман, Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Давид Самойлов, Юрий Щекочихин, Станислав Рассадин и другие. Обо всех них – в этой повести. Словно продолжает тему воспоминаний поэма «Улица Павленко», а завершает книгу сборник эссе «Ушедшие поэты».