На мостках - [2]

И опять та же тетя Душа приняла последний вздох умиравшей, обмыла и одела покойницу, украсила её гроб цветами, разносила неизбежные объявления по редакциям и своими слабенькими, почти детскими ручками поддерживала внезапно забившуюся в истерике на краю могилы Симочку…

Она же последнею отошла от могильного холмика, с вколоченным в него, на скорую руку, простым деревянным крестом.

На девятый день похорон, только что вернувшаяся с кладбища семья Гагиных сидела за завтраком.

Бледненькая Симочка казалась еще воздушнее и от усталости и от траурного платья. Она вяло кушала свою порцию ростбифа и думала о том, каким удивительным тенором обладает кладбищенский священник, служивший панихиду на могиле её матери.

Симочка была очень влюбчива от природы и влюблялась во всех: и в заезжего петербургского баритона, и в незнакомого офицера, встреченного ею на музыке, и в репетитора братьев, сильного и кудлатого студента из «поповичей», наконец, в изображенное в медальоне тети Души лицо её жениха.

Сегодня ей казалось, она влюблена в отца Дмитрия служившего панихиду, и мечтала, как в двадцатый день оденет для поездки на кладбище вместо соломенной траурной шляпы, тюлевую, на много больше идущую к ее поэтичной головке.

Глева и Стива ни о чем казалось, не думали и с азартом, свойственным их возрасту, уплетали завтрак. Зато их отец, сидевший на почетном месте в конце стола, думал о многом: и о том, как бы поскорее выдать замуж Серафиму от влюбчивой натуры которой ожидалось немало хлопот, и о том, как бы поудобнее подать прошение директору о выдаче пособия для пополнения расстроенного, вследствие болезни и смерти жены, бюджета, и о Стиве, принесшем накануне плохую отметку, и о Глеве, на шалости которого жаловался ему при встрече инспектор, и о многом, многом другом…

Тетя Душа тоже думала, но несколько иначе…

Сегодня исполнилось ровно пятнадцать лет со дня отъезда её жениха. Пятнадцать лет!

Тогда она была совсем свежая двадцатилетняя девочка. Теперь ей тридцать пять! Она постарела… О как постарела! Но любит она его по-прежнему сильно! И думает о нем не меньше, нежели раньше: видит Бог, не меньше! Еще больше, еще сильнее и чище, пожалуй!

И теперь, в этой хорошенькой пригородной даче, затерянной, как в лесу среди громадного, густого и тенистого сада куда они переехали провести лето, она снова чувствует себя молодой. После всех этих треволнений с болезнью золовки, похоронами и панихидами, она так устала!

И теперь ей так хочется отдохнуть на свежем воздухе, в тени этого большого, дикого сада и ждать его, ждать, ждать и ждать во что бы то ни стало! Она верит, что он помнить и любит ее, верит, что он придет за ней, чтобы назвать ее своей хотя бы под конец её жизни.

И полная неясной, сладостной надежды она, всегда спокойная и робкая, теперь стремительно вскакивает из-за стола и бежит в сад, чтобы видеть небо, солнце, цветы и зелень.

— Что это с тетей Душей? Вы не знаете. — удивленно вскинув через пенсне глазам на детей, спрашивает Гагин.

— Право, не знаю, папа, — пожав плечиками, отвечает Симочка.

Она недовольна тем, что ей помешали грезить. Она была гак далеко от всей этой «прозы» — и вдруг ее вернули на землю, сбросили с облаков, где ей было так хорошо, так приятно. В её ушах переливаются звуки красивого незнакомого голоса, в груди бродят неясные желания Симочка переживает свойственную всем девушкам её возраста эпоху жажды любви, её поисками за неясным идеалом, и первую смутную молодую страсть. Отец видит невменяемость Симочкиного состояния, чуть-чуть презрительно пожимает плечами и посылает Стиву к тете Душе — узнать что с ней. Стива, недовольный тем, что его оторвали от недоеденного ростбифа, плетется к двери, что-то бурча себе под нос.

Па площадке лестницы, ведущей в сад, он останавливается, как вкопанный.

У калитки стоит высокий, загорелый, обросший бородой мужчина в дорожном костюме и, вежливо приподняв шляпу, что-то спрашивает.

Но Стива не успевает ответить, потому что внезапно откуда-то появившаяся тетя Душа бросается к незнакомцу и с легким криком падает ему на грудь.

И незнакомый мужчина прижимает к груди её заплаканное лицо и говорит взволнованным, словно надорванным голосом:

— Ну, вот видите… видишь… дорогая моя… вот я и сдержал свое слово… пятнадцать лет сегодня — и я вернулся.

Дальше Стива не слушал. Он как пуля ринулся из сада в столовую, чтобы рассказать о случившемся.

III

Все подобострастно молчали, слушая с благоговением так много повидавшего на своем веку Владимира Пронина.

Слушали и дивились и стойкости воли человеческой, и терпению, и выносливости, и труду,

Одна тетя Душа не дивилась…

Она гордилась своим избранником, и её сиявшие, как звезды, глаза, почти с молитвенным экстазом устремленные на него, казалось, говорили: «Вот он какой чудный, какой умный, какой великий! И как права я была, веря в него и в его чувство!»

Он много изменился за эти пятнадцать лет. Ничего прежнего, юношеского не осталось в нем, конечно. Лицо, обросшее густой растительностью, местами уже посеребренной сединой, и обожженное полярным солнцем, было мужественно красиво. Смелый, проницательный и немного лукавый взгляд. Сильно раздавшаяся груд и плечи. Густая черная с сединой шапка волос курчавилась как у негра.