На минном поле любви - [19]

- Не переживай, есть надежда, что свою семьдесят пятую весну мы встретим вместе.

Правда, временами мне казалось, что Ваньке просто нравится так жить: открыл для себя в тридцать лет прелести мазохизма. Мои попытки с кем–нибудь его познакомить Ваня пресекал на корню. Впрочем, если бы ему захотелось, он сам нашел бы себе подружку.

Со временем эта безысходная ситуация стала восприниматься как данность. И я, и Ванька перестали рефлексировать по этому поводу.

- А еще, бывает, живут люди с грыжей. Носят бандажи, — подвел Ванька черту под этим вопросом.

Мы перестали быть любовниками, и стали скелетами в шкафах друг у друга. В конце концов, каждому взрослому человеку полагается иметь такие «вещички в гардеробе». Если вовремя не заполнишь вешала и полочки – всю жизнь проживешь пресно. А от этого портится характер и внешность. Потому–то каждой приличной женщине просто полагается иметь в своем активе пару–тройку разбитых сердец. Хотя ничего, кроме неудобства, этот лом в конечном итоге не приносит.

Когда–нибудь я девяностолетней бабусей отойду в лучший мир, и потомки примутся разбирать пыльный хлам в корпусной мебели – о–о! Тогда–то из всех шкафов–купе, сундуков, антресолей и бюро им на лысины посыплются иссохшие мумии в пеленах и без. Потомки изумятся, станут судачить… А моя престарелая сестрица Майя Львовна возопит:

— Я всегда знала, что она не так добра и невинна, как тщилась казаться и какою ее мнили вы, простодушные люди! – и немедленно помчится (насколько оно будет возможно в ее–то годы, в… дайте посчитать… восемьдесят четыре) наводить порядок в собственных шкафах, сундуках и кладовках. По крайней мере, сестрицыну репутацию я уберегу от пересудов. Ее не сочтут за жестокую Мессалину[51] или за королеву Марго[52], которые, по свидетельству современников, для сохранения репутации прибегали к убийству своих любовников. Одного, особенно докучного, Маргарита даже пыталась удавить подвязками. Интересно, похоронила бы она его под старыми фижмами?

Но не я так кровожадна, не мною заведено, в жестокий век живем, господа, и он диктует нам законы бытия. То, что по каким–то обстоятельствам — праведно или неправедно — посчитал своей собственностью, уже так просто не отдашь. Не то, чтобы когтями вопьешься и будешь рвать одеяло на себя из последних сил, а просто не придет в голову: твоя собственность или тот, кого ты считаешь своей собственностью, может жить отдельной от тебя жизнью и иметь посторонние радости на стороне. В твоем понимании он уже заморожен на веки вечные в преданном состоянии, и только тебе, а не римскому праву, решать, к чему его приговорить: к счастью или дальнейшему прозябанию.

Но вернемся к моей истории. Такое со всеми бывает: переберешь на шумной вечеринке больше прежнего или заскучаешь, или, еще того хуже, начнешь любить весь мир и захочешь осчастливить абсолютно всех – горе тому, кто подвернется под твою горячую руку. Вот и со мной недавно приключилось нечто похожее.

Ничего не может быть хуже, чем не оправдавшее себя ожидание праздника. Когда всей алчущей душой настраиваешься оттянуться и побузить, а вместо этого напарываешься на скукоту. Сначала возлагаешь надежды на допинг, потом позволяешь себе то, что кузнец Вакула любовно называл «чудной препорцией»[53], а веселье все тормозит и, вероятнее всего, вообще никогда не начнется — тут–то и приходит главная беда. Ты либо впадаешь в апатию, чреватую мордобоем и скандалом с участием прочих приглашенных лиц, либо начинаешь сама себя развлекать и выкидываешь пару–тройку «животных штук». После каковых непременно объявятся пострадавшие.

Лерка и я были приглашены на день рождения ее старшего брата Никиты. В детстве мы здорово отравляли ему жизнь. Когда Никита приводил домой подружку и уединялся с девушкой в своей комнате, мы с Леркой все время норовили подсмотреть в дверную щелку, чем они там занимаются и громко, глупо хихикали. В пятнадцать Никита выл басом и жаловался на нас матери. В восемнадцать окуривал косяки своим дезодорантом, и мы с громким топотом в духе отряда парнокопытных бежали от двери, зажимая носы, чтобы не чихнуть и не расхохотаться. В двадцать – обреченно шутил, что закажет художнику наш с Леркой парный портрет: два носа цвета фуксии с парой утробно сопящих черных дыр на каждом, выразительно выглядывающие из дверной прорехи.

Потом мы выросли, а Никита женился. И сейчас занимает ответственную должность в банке. Для празднования дня рождения арендовал ресторан в центре Москвы. Лерка потребовала, чтобы я явилась в самом лучшем платье:

- Чем черт не шутит, подцепим себе по банкиру. По молодому, румяному, веселому и оч–чень респектабельному швейцарцу!

«Таких в природе не бывает», — подумала я про себя — и как в воду глядела. В ресторане тоска была смертная. В подобной ситуации можно утешиться вкусной едой, но я, как на грех, желая выглядеть респектабельно, одела маленькое черное платье–футляр. Есть в таком платье категорически не рекомендуется, поскольку любой съеденный кусок тут же проступает на животе. Можно пить шампанское и разглядывать публику.

Никита с возрастом превратился в толстого унылого дядьку, и приятели у него были «равны, как на подбор»