На меня направлен сумрак ночи - [20]

А когда я вернулся в часть, узнал неслыханную новость: молодежь избила «стариков». К этому времени часть из них демобилизовалась (кто за «урок», как Гутман, а от кого-то сами начальники хотели скорее избавиться). И вот в одну ночь все оставшиеся «деды» были жестоко избиты. После этого ни один из них не ночевал в казарме: спали на складах, на производстве, в других ротах. Ко мне сразу же подошли несколько человек: «Виталий, ты не бойся, никто тебя не тронет, мы помним, как ты защищал нас».

Событие подпадало под понятие «политическая диверсия». Остатки роты собрали на собрание. Выступил начальник политотдела то ли полка, то ли дивизии и по-отечески попытался вразумить обе стороны. «Что скажет своим родителям вернувшийся из Советской армии ефрейтор Опенько? Конечно, он не скажет, что его побили его боевые друзья! Он скажет: ударился об угол, или получил травму на производстве». Опенько с подбитым глазом тупо смотрит в пол, и ночевать в казарму не приходит.

Я уже ничего не делаю, слоняюсь по казарме и плацу. Даже читать не хочется. А дембеля все нет и нет. Я остаюсь в части одним из последних старослужащих. И вот свершилось! 4 июня майор Гаврилов делает в военном билете долгожданную запись и выдает железнодорожный билет до Горького. Никаких заработанных за два года денег я не получаю: все якобы ушло на мое содержание. Словом, и недоимку дарю. Да и какие там деньги, когда впереди свобода! Прощай, стройбат!

II. КРЕПКА ТЮРЬМА СТЕНАМИ, ДА ЧЕРТ ЕЙ РАД

Это что – стоять за правду,

ты за правду посиди!

МЕЖДУ ДВУМЯ ПОГРУЖЕНИЯМИ

4 июня я выехал из Алма-Аты. В горьковском (Сормовском) военкомате я должен отметиться до 11 июня. Вот уже позади унылые степи Приаралья и Северного Казахстана, прогремел мост через Волгу. В Саратовской области, в Ртищево, у меня пересадка на Горький. Но за умеренную плату я договорился с проводницей и еду дальше в Москву. К кому? Конечно, к Петру Якиру.

На Автозаводской царит все та же атмосфера открытого общественного клуба, библиотеки самиздата, места составления и подписания различных документов. По-прежнему здесь кормят и поят всех пришедших.

Я запоем читаю самиздат: номера «Хроники», «Мои показания» Марченко, сборник о деле Александра Гинзбурга «Процесс цепной реакции»…

Петр Ионович к этому времени обзавелся такой же курчавой, как и шевелюра на голове, бородой и усами, что очень ему идет. Он напоминает теперь уже не жовиального еврейского гешефтмахера, а какого-то античного бога.

Юлик Ким приносит новый самиздат, Ира то и дело сидит за пишущей машинкой. Увы, нет Ильи Габая, он в это время сидит в лагере по 190-1 статье. И пения Кима под гитару мне в этот приезд не довелось услышать.

Меня спросили о горьковском процессе Павленкова, я ничего толком не знал.

В Горьком в мое отсутствие, в апреле 1970-го состоялся судебный процесс четырех: Владлена Павленкова, Михаила Капранова, Сергея Пономарева, Владимира Жильцова. По ст. 70, ч. 1 и ст. 72 УК РСФСР они получили соответственно 7, 7, 5 лет и 4 года. Жену Павленкова Светлану изгнали из университета, жену Пономарева Елену – из областной библиотеки, подругу Жильцова Надежду Андрееву исключили из университета за две недели до диплома. Преподавателей Виктора Бабаева и Владимира Федорова уволили из университета без права преподавания, полтора десятка студентов выгнали из комсомола. Ранее в Саратов перебрались профессора Пугачев и Борухович. Шепотом передавался слух, что Горьковское управление госбезопасности составило список 120 неблагонадежных граждан.

В 1968 году уже после моей отправки в стройбат Михаил Капранов с женой Галей уехали в Узбекистан. Там 5 июля 1969 года Михаил был арестован и доставлен в Горьковский СИЗО, где уже сидели по делу о листовках Пономарев и Жильцов. (У Гали Капрановой после ареста Миши умер младший сын, и она с двумя детьми вернулась на родину, в Чебоксары). 3 октября 1969 года арестовали Владлена Павленкова, к этому времени уже не директора вечерней школы, а преподавателя техникума.

С Павленковым и Пономаревым я знаком не был. Сразу же после моего возвращения в Горький Женя Купчинов повел меня знакомить со Светланой и Еленой. От них я узнал подробности арестов и судебного процесса, о книге Владлена «2х2=4», утаенной от КГБ, о поездках к мужьям в Мордовские лагеря, об их нынешней постылой работе в детском саду.

Их проблемы и заботы – трудоустройства, сбора посылок для передач, подготовка поездок в Мордовию – во многом становятся и моими проблемами. И еще больше укрепляется ранее возникшее понимание того, что судьба близких родственников политзаключенных едва ли не трагичнее судьбы самих зэков. Осуждение общества, потеря любимой работы, отсутствие средств существования. В положение изгоев попадают и дети, калечатся их судьбы.

Среди прочего Светлана и Елена передали мне: из «их» дела четырех (№ 30) выделены в отдельное судопроизводство дела на Купчинова и Помазова. Поэтому КГБ сейчас достаточно найти любую зацепку, чтобы эти дела были приведены в движение.

Какие к этому времени были у меня планы? Восстанавливаться в университете я даже не пытался: было ясно, что условием восстановления стало бы покаяние. Уезжать из родного города, например в более безопасную Москву или в Саратов к Пугачеву, я тоже не хотел. Я считал, что должен здесь продолжать правозащитную деятельность, должен заменить посаженных ребят. Мне было стыдно, что я на свободе – гуляю по городу, встречаюсь с друзьями, купаюсь в Волге – в то время, как в Мордовских политлагерях сидят Миша Капранов с друзьями и сотни других, известных мне только по «Хронике» людей. (Так, в 1967-м мне было стыдно заходить к родителям моего друга Володи Мокрова: я тогда благополучно учился в университете, а его отчислили и отправили в армию.)