«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [105]

Но на деле, если внимательно вглядеться, то получается, что Лимонов в «Лианозовской группе» – ни пришей ни пристегни. Он, конечно, вписался быстро и должного стиля оказался человек, и ценим был многими и весьма, да вот беда, стихия его ощущалась с самого начала как чужеродная, глубоко враждебная «лианозовскому» духу. И Евгений Леонидович первый это учуял.

Лимонов-то вокруг него, что называется, землю носом рыл: дифирамбы воскурял, фотографии групповые организовывал, сердечную голубизну талантливого ученичества и прочие банальные изъявления восторженного признания повсеместно демонстрировал… Ну как тут не расчувствоваться?! К тому же старик на лесть падок был весьма и если к бытовым радостям внешне оставался равнодушен, то восхищение особой своей очень даже ценил.

Однажды Немухин по врожденной запальчивости своей возьми да и брякни:

– Ну какой «дед» авангардист будет, тоже мне «мэтр» русского авангарда нашелся, он же весь по уши в «Мире Искусств» сидит. Как влюбился в стиль «модерн», так до сих пор и не отошел. Ни на грамм конструктивно мыслить не обучился.

Здесь, естественно, спор развернулся: как же так, всем известно, что он и с Лентуловым дружил, и с Машковым, и с Фальком… Да еще Лев рассказывает – как видел он в раннем детстве на стенах картины кубистические, что папаня писал. Ну, а Немухин знай свое гнет:

– А где эти картины, куда это они все подевались, кто их, скажите пожалуйста, наяву-то видел?

– Пропали, – ему говорят, – мотался Евгений Леонидович по стране, жилья постоянного толком не имел, а мастерской и подавно, в бараках ютиться приходилось, вот и порастерял ранние картины свои.

– Это каким же образом порастерял? – вопиет Немухин. – Все сумели сохранить, пусть часть какую-то, да в говенном состоянии – на чердаке или же под кроватью, но сохранили. А он, видите ли, нет!

Ему опять втолковывают, что «дед» пьет всю жизнь по-черному, оттого у него ничего дома не задерживается. Но Немухин знай свое:

– Мой учитель, Петр Соколов, который уж точно с Малевичем работал, он свои ранние картины, эскизы да рисунки почти все уничтожил. Сам могу засвидетельствовать, как в 1949 году он меня просил: «Отнеси, Владимир, мои старые рисунки в котельню да пожги их там. Нечего, мол, хлам в доме держать». Я отказался, так он сам снес и все сжег. Сжег-то он сжег, но если чего было, да не случайно, тяп-ляп, а серьезно, целенаправленно наработано, уничтожить это полностью нельзя. В этом фокус искусства и состоит: что-нибудь, где-нибудь да останется. Вот и я недавно у одного коллекционера конструктивистские работы Соколова вдруг обнаружил, и довольно много. Что же до «деда» касается, то он стихов целый мешок накопил, аж с девятисотого года, а авангардной картинки ни одной не сберег. Значит, ничего и не было, это все сказочки, миф один!

«Дед» прослышал каким-то образом, что Немухин непочтителен, дерзости себе позволяет, до смерти обиделся и общаться с ним перестал. Вот тебе и «товарищество в Духе»!

Со стороны же Лимонова подлостей такого рода не наблюдалось, наоборот – всегда вам пожалуйста и традиционное уважение, и классическое восхваление. Посторонний человек мог даже и перепутать: никакой это ни Лимонов, а обыкновенный Сева Некрасов. И тем не менее сторонился «дед» Лимонова – не то брезговал им, не то осторожничал, побаивался его, но чувствовалось по всему, что в глубине души неприятен ему ученик.

Другие тоже: Лев Кропивницкий, Холин, Сева Некрасов, Веня Ерофеев, Сапгир, – все они поначалу с Лимоновым да с творчеством его гениальным как с манной небесной носились, а потом вдруг остыли.

Ерофеев, тот как приболел, особенно стал раздражаться: «Это читать нельзя: мне блевать нельзя».

Лев Кропивницкий, который к Лимонову относился с симпатией и даже дружил, прозаический шедевр его «Это я Эдичка» первое время нахваливал. Затем – вчитавшись что ли? – начал привередничать да морщиться брезгливо, если речь об Эдичке шла. Был Лев большой знаток и ценитель эротического жанра. И на тебе, не принял, отказался понимать, брезговал даже Эдичкиными фантазиями.

В этом виделась мне некая алогичность. Ибо с эротикой у Лимонова все в большом порядке было, похлеще, чем у самого «деда» Кропивницкого, Мамлеева, Холина и Сапгира вместе взятых – настоящий паноптикум смердящей похоти И сколочено лихо, с истинно русской щедростью души. Такого у нас еще не встречалось, и, казалось, должны соратнички по литературной борьбе, пусть скрепя сердце, но признать: Эдуард Лимонов – есть гений всех времен и народов!

Но не вышло, точнее все со знаком наоборот получилось. Запад на ура признал, оценил и восславил, а свои собственные товарищи, авангардисты «совковые», застеснялись вдруг, отшатнулись. Поначалу никак я этого понять не мог. Завидуют они все ему что ли? Не исключено, особенно, когда Лимонов – не им, сопливым хлюпикам, чета – мировую славу так ловко отвоевал, отскандалил. Зубами буквально выдрал у западных-то скопидомов, и себя, и женщину любимую свою на века прославил.

Но позже, поразмыслив, понял я, что заковырка возникла не столько из-за зависти, и не по причине излишней натурности деталей, или одиозности их подачи на публику, то есть не в «методе» коренилась отчужденность, а в «мировоззрении». Что Кропивницкий, что Холин, что Сапгир, что Сева Некрасов или же Венедикт Ерофеев, все они во всем совершенном и стремящимся к совершенству подозревали, и не без основания, бесчеловечность. Человеческое значит для них несовершенное. Отсюда все у них и идет – и печаль по себе грешным, и тоска, и издевка…