На линии горизонта - [42]

«И если бы нашим да такую свободу, да мы бы и Африку кормили», — говорил двадцать лет назад Донской казак. Время двигалось и тут и там. Коммунистическая система обвалилась, и нашим «дали» свободу. Но свобода не падает в руки как мячик, и принять её совсем не просто. Как в легенде о Великом инквизиторе, Кардинал говорит Богу: «Зачем ты взвалил на них тяжкое бремя свободы…» Люди не могут принять свободу. И эта тяжесть свалилась на голову русскому населению. Что началось?! Повсеместный разбой, вплоть до языка, — свобода порождает инфляцию слова, и язык моментально отреагировал на свободу и стал осваиваться в новой ситуации. Конечно, русский язык пережил советские сцепления, переживёт и «демократические вливания», потому как он «и могучий и великий», а «время… боготворит язык». Помимо успехов в засорении языка, предпринимательские фантазии нуворишей тоже развернулись в полную силу. Приватизация обернулась грабежом, все расхватали на корню, и африканцам ничего не досталось. В Америке в начале века, было нечто подобное: банды в Чикаго, разбои на дорогах… правда, несколько на иной лад. И в условиях разворота трудно сказать: чем отличаются «такие» от «не таких»? Наши — «круче», восточнее?

Донской казак стал в Америке богатым человеком — приехавшие чувствуют демократию и её преимущества гораздо острее, чем родившиеся в ней. Тут не мешают твоим начинаниям, а даже всячески поддерживают «деление с народом», — есть узаконенная традиция деления, и американцы двести с лишним лет крутятся в свободном вращении, «ковбои верят в закон и низводят демократию до равенства людей перед ним: т. е. до охраны порядка в прерии».

Поведение человека старомоднее, чем ракеты, автомобили, компьютеры, и он остаётся, как есть — присвоит себе всё, что плохо и неплохо лежит. И как не восхититься Конфуцием, за пятьсот лет до рождения Христа, учившим, что «всегда и везде чиновники разворуют всё, но нужно чтоб хоть немного делились с народом». Хотя человек о нравственных императивах должен узнавать из книг, а не из сводов законов, но как правило, он читает макулатуру, поэтому пусть хоть верит в законы, определяющие общественный порядок, устанавливающие правила, чтобы различать — что можно и что нельзя. (Опять восточные напевы и поучения?)

Американцам свобода досталась «по наследству», а русские, можно сказать, её сами завоёвывают, и отбывают только первые десятилетия. Человек не подготовлен к столь стремительным переменам, впадает в крайности, истерики, депрессии, и уж конечно, продолжает обманывать государство, считая его врагом. Говорят, в детстве, воруют от недостатка любви, поэтому нас можно понять. Возникнет ли такая любовь между людьми и устройством страны, чтоб по–чёрному не воровали? Никто не знает. А вдруг со временем мы превратимся в законопослушных — и станем «не такими»?

В экстремальных или пограничных ситуациях отдельные люди не могут оставаться наедине с самим собой; так я, при переезде в Америку, хотела раствориться, забыться в общении с людьми, по–нашему, по коммунальному, — жить «без забора». Житьё в коммунистическом режиме создавало общность, какой‑то домашний уют, иллюзию единения. «Только рабы на галерах знают друг друга», — говорит Тассо. Своё внутреннее состояние — страх перед неизвестностью, тоску по дому, неуверенность, незнание языка, отсутствие работы — я переносила вовне, — туда, где большинство людей ищут причину своей печали, дискомфорта, неудовлетворённости. И тут под рукой Америка и американцы.

Ведь предыдущая жизнь в психологическом смысле для многих была более комфортабельной, чем вновь приобретённая, о прежнем в памяти остаются отобранные детали, сценки, события, — то, что хочется хранить. У Донского казака хранилась его привязанность и любовь к юности, к Дону, и он отождествляет себя с лучшим, что тогда было. И ему кажется, что там и люди были другие, не такие, как американцы, отчуждённые индивидуалисты, а идеальные, дружественные, нескучные. Неизвестно, что бы он сказал, постоянно живя среди своих «френов». Враждебность окружения, как известно, часто растёт пропорционально длительности твоего в нём пребывания, и отношения между людьми могут измениться на полный оборот. Ведь если взглянуть на отношения среди наших эмигрантов, то ясно видно, что со временем люди устают от себе подобных, и… «учтиво не узнаём других, чтобы и они нас не узнавали». На расстоянии можно дольше не менять оборота. Короткость по времени и дальность по расстоянию сливаются в одно слово — «дольше» (в слове «дольше» время и пространство вместе).

Пройдя, то что испытывают многие люди при адаптации: эйфорию, боль, очарования, разочарования, я рассталась со своими коммунальными замашками, и кажется, поняла смысл стихов Фроста: «Забор хороший у соседей добрых». При хорошем заборе дольше сохраняется хорошесть отношений. И эта особая отстранённость — забористость между людьми — теперь уже не представляется мне такой ужасающей, как в первое время, а чрезвычайно американской манерой поведения. И я почти её разделяю, хотя и не без сожаления об утраченном и иллюзорном «захаживании на огонёк».