На линии горизонта - [27]

У Юрки была неизменная любовь не только к собакам, но и к начальству. Как только он замечал, что к лагерю приближается «Бобик», то моментально бежал в своё царство, облачался в белую куртку с вензелями, надевал поварской колпак, перекидывал полотенце через руку и выбегал встречать. И совсем неважно, что это не его начальники, при виде Главного у него нажимались уважительные клеточки в мозгу, и он обожал принимать любое начальство. Он усаживал приехавших на кухне и весь превращался в желание, хоть чем‑нибудь услужить, вся его фигура, движения, лицо принимали сладостноугодливый вид. И Юрка начинал разворачивать спектакль, в котором он был и режиссёром и главным актёром. «В некотором роде с дороги нужно подкрепиться…» И он вытаскивал из погреба какую‑нибудь диковинку, припасённую им для этого случая. Если не было под рукой рыбы–фри, то был холодный яблочный настой, шашлыки или язычки молодых барашков, вымоченных в винном соусе (такое мудрёное блюдо Юрка хранил в своих запасниках). Подача на стол сопровождалась присказками о «двенадцати хрусталях», какие он накрывал в «Европейской» и «Астории», о правилах ресторанного этикета, о чудесах автоклава. Окончательно он прибивал посетителей неслыханными названиями:

«Обланжировать». «Шнель–клопс!» «Стуфат по— итальянски». И затем шёл последний ошеломляющий аккорд: «А пробовали ли вы аморетки?! Завиток грудинки с шарлотом?» Юрка ловко манипулировал тремя–четырьмя экзотическими названиями, услышав которые любой начальник и неначальник становился тихим и податливым. Погрузив человека в онемение, достигнув желаемого эффекта, Юрка царил. Это были часы его наслаждения. Лицо Юрки делалось снисходительно–благодушным, — выражало что‑то вроде превосходства. Показав свою кулинарную драматургию, он приступал к следующему действию — обрисовывал перспективу всей нашей геологической деятельности, осведомленно рассказывал, что открыли, что разыскивается, у кого какой маршрут, где роются канавы, какие перспективы. «Борис Семенович считают, что вот они скоро золото найдут. В кварцитах. Нет промблемы. На Октау. Там роют и бурят. Три буровых установки». Человек выходил, потрясённый всеми Юркиными знаниями, пропорциями, и особенно кулинарными изощрениями. Один геофизический руководитель так повадился наведываться, что кажется менял все свои планы, только бы постоять около нашего лагеря своим отрядом, чтобы попитаться у Юрки. А если случалось, что кого‑то не трогали Юркины изощрения, то Юрка не сомневался, что прибывший — не слишком высокого звания. Какой уж там начальник, если «они в инградиентах не разбираются…», «им нужно попроще».

Нашего начальника Бориса Семеновича Юрка с первого дня окружил нежнейшим кулинарным почтением, подкладывал самый увесистый кусок баранины, подливал всегда самый прохладный напиток, добавляя полусладкую улыбку и наивно–чистосердечное восхищение на своём лице. Подобное выражение можно увидеть на картине Ларионова «Лакей». Уж не с Юрки ли писал художник? Но где увидеть растворение всего Юркиного тела и ног, и рук? Он исчезал естественно — не мог иначе. Никакие сомнения, никакие страдания его не мучили. И хотя сравниться с ним в угодливости исчезновения могут многие, но ведь люди заискивают для карьеры и выгоды, а Юрка бескорыстно, просто так — врождённо. Повод угодить — как шанс проявления натуры. И не удивительно, что Юркино подобострастие не было противным, как можно наблюдать у других людей. Юрка разугождался перед Борисом Семеновичем так, что тот перед Юркой благоговел и даже слегка смущался. Случалось, что Юрка, не успев разогреть макароны на ужин, подавал их холодными, но при этом учтиво кланялся: «Извините, — забегался!» Юркину причину наш строгий начальник считал уважительной и жевал неразогретые макароны, чуть его пожурив. Как‑то я не захотела есть холодный ужин, и Юрка удивлённо произнёс: «Они мои извинения не принимают!» Он не сомневался, что извинения заменяют ужин и снимают его провинность. «Они» идут, «Они» в душе…» — так говорил Юрка во множественном числе про одного из тех, кого выделял. «Они» — для Юрки — начальник, Главный геолог и я, как единственная женщина. Студенток Машу и Элю, бывших на практике, Юрка не учитывал, как не имеющих никаких прав. В кухне Юрка старался не убирать, не мыть, не чистить, — ему было не до этого, его больше привлекали карты, валянье, праздность. Постепенно всё тускнело, покрывалось слоями пыли, белое превращалось в чёрное.

Чтоб меньше видеть разных кухонных неприглядностей, я садилась спиной к главному Юркиному чудодействию — печке. Случайно заезжающие чистюли женского рода, после появления в Юркином княжестве, не осмеливались отведывать изысканных шарлотов. Никто, конечно, не догадывался, что собаки всё‑таки мыли посуду, и она была вылизанная — но общая запущенность висела в воздухе. Над казаном Юрка развешивал разные сушильные вещи, я не буду перечислять какие, чтоб не вызывать излишней брезгливости, только скажу, как однажды во время обеда в казан с кипятком свалился сапог рабочего «Здрасьте». Юрка, хоть бы что, с независимым видом, будто достаёт кусок бараньего бока, вынул сапог и продолжал разливать чай. Шофер дядя Вася напиток забраковал: «Что Юрка, ты себе в голову забрал? Куда это годится, поотравляешь всех!» — «Ничего из этого не будет, — возразил убеждённый Юрка. — Это — чистейший кипяток! В кипятке, я знаю, любой микроб помирает». — «Юрка, полно чепуху молоть, я тебя, окаянного, самого в кипяток посажу! И все поглядят, как микроб помрёт», — ворчал дядя Вася, единственный Юркин оппонент. (К этому времени буровики нас уже покинули). «Юрка, не вешай тяжелых сапог над казанами, особенно над борщевым…» — попросил начальник.