На линии горизонта - [25]

В Юркиной лёгкой болтовне было что‑то одурманивающее. Шмага иногда одобрительно говорил: «Складно говоришь, парень!» Кухня превратилась в клуб, который шофёр дядя Вася прозвал: «Монте–Карла». Как только геологи покидали кухню, туда стекались новые Юркины приятели. Они болтали, играли в «дурачка», и из кухни раздавались известные картёжные присказки вместе с лёгкими перебранками.

«Монте–Карла играет!» — усмехался дядя Вася.

Заметив Юркину «вхожесть» в высшие сферы и благосклонное отношение начальника, буровики и рабочие сразу начали использовать Юрку в переговорах с начальством. Юрка стал вроде посла. «Борис Семёнович, есть дело тысяч на пятнадцать…» — нараспев произносил Юрка, и это означало, что у буровиков есть просьба: или чтоб днём раньше их отпустили в Агадырь, или разрешили взять машину для калыма, или ещё чего‑нибудь. Посол в белом поварском колпаке никогда не выражался непристойно, а наоборот, любил щегольнуть грамматическими выражениями, которые он собирал. У него была особая тетрадь, куда он записывал интересные слова. Были среди них любимцы: промблема, пропорция, инградиент, соотношение… И Юрка украшал ими свою речь к месту и не к месту. Буровики считали Юрку грамотным, слушали его басни с открытыми ртами — и про знаменитые «двенадцать хрусталей», и про то, как Юрка видел в «Астории» адмирала, который «заказывал в пропорции трюфеля, сёмгу…» и везде был, и всё на свете знает». «Ну, и врать ты, Шарлот Петрович!», «Сущую правду говорю, адмирал с лампасами… водку пил». «Интересно — в женской бане». — комментировали Юркины присказки буровики. «Давай, как осетра перевели на корюшку!» «А ну, как девчонку чуть не зажарили!» Нравилась буровикам история, как у Юрки на практике в ресторане «Нева» Юркины однокурсники посадили в автоклав девчонку, «потому как маленькая была». «Ну, и чего?» «Ничего, выпрыгнула… крохотная такая, в соотношении автоклава».

Рыба первого дня Юркиного творения была божественная — только боги на Олимпе могли есть такое. На Олимпе мы просидели почти трое суток. Прослушали и про хрустали в ресторанах, и про шарлотки, и про всяческие мудрёные кушанья. Увидели как артистически Юрка резал и крошил — картошка, лук, овощи сами ползли под Юркин нож. Нож повисал почти неподвижно над потоком овощей, которые Юрка быстро двигал другой рукой. «Шарлот! — Артист! — Листократ!» — восклицал дядя Вася.

Ещё сидя на Олимпе, все узнали романтическую Юркину любовь к Верке, о которой он время от времени вспоминал. Юрка так простодушно–откровенно рассказывал, как приворожила она Юрку в кинотеатре «Октябрь» жестом откидывания шубы. «Верка. Глаза большие. Шуба с узорами… Из белой мерлушки… Назад плечами… Как откинется… Крылья шубы на кресле! Я смотрю. Она молчит. Всё плывёт… Колонны…» — глаза у Юрки при этих словах прикрывались, губы мечтательно складывались и, не выдыхая воздуха, он блаженно замирал. В этом блаженном состоянии произносил непонятную фразу: «Такой взлёт! И вот такая пропорция», — глотал воздух и вздыхал: «Верка–принцесса!» Потом, откидывая грязное полотенце, болтающееся у него на шее, садился рядом с лоханкой и показывал Веркино царственное движение: «Вот так!» Встряхивал головой и плечами, имитируя поразивший его жест, которым завлекла Юрку принцесса в белой мерлушке. Дальше шло развитие романа с любовными ресторанами, танго, напевами… И загуляли… Где‑то теперь она?

Юрку сразил жест — величественный поворот головы, — «и через плечо поглядела…», но ещё разительней была реакция буровиков на Юркину любовь. Вижу их сидящих… Грязные, замасленные, дикие работяги, половина из которых ни писать, ни читать не умеющая, — кажется, какая там романтика! Какая любовь! — они замирали от неподдельного Юркиного откровения, без малейшей примеси пошлости, не зубоскалили, не кривлялись, забывались, и были такими довольными, как просветлялись. Один допризывник из бригады Шмаги выдвигался вперёд, его лицо сияло такой наивной, восхищённой радостью, если Юрка вспоминал про свою принцессу — Верку, и смотрел на Юрку так, будто Юрка и есть — принцесса. Много воображения, к сожалению, мало принцесс. (Сейчас подумала, что в каждом человеке есть некое пространство или способность к прекрасному. Опять же, кажется, всё тот же господин Кант об этом писал).

На третьи сутки мы спустились с Олимпа в консервное царство, в котором Юрка тоже был не последний — за время, пока все мыли руки, харч, как выражались буровики, был уже готов. Особенно быстро Юрка намастырился готовить макароны по–флотски — быстробыстро накидает в кипящий котёл макароны, перемешает с консервами, припустит три–четыре луковицы, томат, перец и… к столу. Всё… «Кушать подано!» В три секунды готов и суп — с теми же составляющими, «инградиентами», но плавающими в воде.

Каждое утро можно было видеть, как Юрка, выскочив из своей палатки, на ходу протирая глаза, бежит к кухне, как ошалелый. У дверей кухни одной рукой натягивает портки, а другой колотит в гонг, чтоб все уже торопились на завтрак. А на кухне, как говорится, конь ещё не валялся. Но со скоростью пули кизяк швыряется в печку — пламя взлетает, — казан макарон стоит готовенький… И запах свежей, горячей пищи несётся по всей окрестности. «Исть подано!» Уж тут не до колпака и куртки. А нашим мужчинам и нужды мало до кухонной красоты и Юркиного внешнего вида. Они, потирая руки, всегда тянулись к еде.