На линии горизонта - [18]

В дождливые дни все пристраивали свою промокшую одежду для просушки возле кухонной плиты. Тут тётя Паша была неограниченный властелин. Ключи от кухни в её руках приобретали власть ключей Петра, будто бы она отпирала и запирала небеса. Каждую вещь тётя Паша развешивала на своей иерархической верёвке в зависимости от положения её хозяина, вернее, своего к нему отношения. Она убирала, передвигала и меняла местами всё к своему месту, как Папа Римский, с притязаниями на «космический авторитет». Портянки и рукавицы Василича всегда занимали центральное место и висели на самых тёплых местах, затем шли куртки и принадлежности других фаворитов, «дорогих деточек», и дальше по рангу. Расстановка сапог и башмаков на плите, как некая высшая сфера деятельности, соответствовала установленным рангам тёти Паши. Кирзовые сапоги Василича возвышались над всеми другими и стояли у самого нагрева. Свои ботинки я часто находила где‑нибудь в последнем ряду, и со временем приучилась сама ставить их в отведённое место. Как‑то наш молодой рабочий Гришка потеснил сапоги Василича, и некоторое время спустя, можно было видеть, как гришкины сапоги вместе с портянками собаки таскали по всему лагерю. Тётя Паша их отлучила от печки. Высушенные вещи Василича, сложенные и проглаженные тётя Паша отдавала Василичу, и он произносил: «Борисовна, спасибо, уважила».

Кроме меня, которая неуверенно себя чувствовала и в кухне и в геологии, и никуда не вмешивалась, других женщин в отряде не было, и тётя Паша, окруженная мужской компанией, ощущала себя главой большого семейства. От похвал, от всей свободно–уважительной обстановки тётя Паша оттаивала на глазах. Не узнать стало нашу хозяйку–повариху, она подобрела, на её суровом лице стала иногда проскальзывать улыбка, и во всём её облике стала замечаться некоторая рассеянность. В кухне она повесила зеркало на гвоздик около плиты и, проходя мимо, невзначай взглядывала в него. Жёсткий, пронзительный взгляд её глаз будто помягчел, появилась какая‑то особая манера склонять голову, ещё страннее менялось лицо Борисовны при появлении Василича — оно становилось почти нежным и обаятельным. Как женские лица преобразуются! Я знаю многих чаровниц, владеющих искусством представать в разном обличии, и тётя Паша одна из первых среди них. Во всех её движениях сохранялось всегда чувство величия, сочетавшееся с едва заметными искринками в зелёных глазах, без всякого притворства. У тёти Паши кокетство было изысканным, природным, благородным, естественным (как научиться не переигрывать?) не иначе как царская кровь текла у неё в жилах — кровь царицы Клеопатры. (Когда много позже в Вирджинии в Шарлотвилле я увидела претендентку на княжну Анастасию, то по замшелости вида, эта претендентка без всякого анализа ДНК могла у тёти Паши только заколки вынимать.)

Чем ласковее она относилась к Василичу, тем нежнее были наши котлеты! Мы и месторождения начали открывать, наевшись и напившись изысканных приготовлений. А один наш техник, «дорога деточка», из свободных голодных художников, розовел и умнел на глазах, объедаясь тётипашиными лепёшками так, что стихи начал писать, а потом за них даже Главную премию получил. В степи подтверждалась мысль Платона, что богатство необходимо для достижения духовного совершенства.

«Борисовна, воды принести?» — спросит Василич тётю Пашу, — и несёт ей воду. Картошку вместе с ней чистит. Часто можно было видеть, как Василич сидит на кухне и молча курит, а Борисовна готовит. Как‑то я зашла за горячей водой на кухню и услышала, что Василич и Борисовна о чём‑то разговаривали, но при моём появлении замолчали. Не знаю, рассказывали ли они друг другу свои истории? Как и что? Были ли у них родственники? Семьи? Как попали они сюда? Я не имела никаких прав на их жизненные описания, да вряд ли кого‑нибудь они посвящали в свои тайны. Агадырские люди прячут свои чувства, происхождения, живут без прошлого, и при всеобщей болтливости есть какая‑то тайная завеса между людьми. «Там подполье — туда никого не пускают».

Я отдала тёте Паше свои старые платья на тряпки, а она сшила из них передник, перекроила, расшила, вырезала из красного сатина цветы и нашила их на светлый льняной ситец. Она шествовала по кухне своей особой победоносной походкой, держа в руках поварёшку, — сатиновые цветы передника переливались, как рубины на мантии, поварёшка сверкала как трость с набалдашником. Из пепельно–серых перьев дроф тётя Паша смастерила веер, комбинируя по очереди перья с зигзагообразными чёрными полосками и с поперечными белыми, скрепила их друг с другом, а нижнюю часть украсила маховыми пучками тёмно красного цвета. Получился роскошный веер Прасковьи Борисовны. Восхитившись её мастерством, я пропела песенку: «Этот веер чёрный, веер драгоценный, он в себе скрывает тайну и измену!» Она опять произнесла: «кызымке всё в смех», но в тоне уже не звучал прежний ироничный оттенок, а даже наоборот, лёгкая добродушная похвала. За одной и той же фразой сколько скрывается разного!

Вечерами Борисовна и Василич вдвоём играли на кухне в карты. В печке горел огонь, и по лагерю шёл лёгкий треск от горящего саксаула вместе с тонким смоляным запахом дыма. На столе стояла лампа, свет от которой падал на стоящий букет и лица. Освещённые перемешанным пламенем саксаула и лампы, шёлковые стебли ковыля с мелкими, но яркими оранжевыми и фиолетовыми цветами серо–зелёного типчака, с экзотически–искривлёнными ветками дубняка отбрасывали тень, которая расползалась по стене, ложилась на потолок, вздрагивала и придавала кухне таинственный вид. Тётя Паша сидела напротив Василича. Волосы зачёсаны, шея и плечи выступают из воротника, лицо выразительнозначительное, в глазах отсвечивающиеся отблески огня, в одной руке веер, в другой карты, на плечах шаль. Портрет герцогини Саксонской! Слово страшно сказать — у нас и Пронькины — герцогини!