На линии горизонта - [17]

Конечно, Василич был тут случайно, и говорила молва, что он раньше был офицером, но горькая водочка забросила в это место и на эту неказистую должность. Он немного произносил слов, только задумчиво курил. На лице у него лежало какое‑то утомление, страдание, внутренняя тоска и, глядя на него, я чувствовала, что в его жизни были тяжёлые и тревожные испытания. Пока я описывала геологическую историю в вырытых им ямах, он грустно и безмолвно сидел на камнях, казалось, что он принадлежал тому докембрийскому прошлому времени, как часть этих камней. Как пейзаж. Старик и камни. А как он рыл канавы — как он это делал! Каждый камень, казалось, подчиняется его воле. Он не просто швырял землю и торопился скорее вырыть, а обласкивал каждый камушек, и так бережно обращался с простыми породами, будто это брильянтовые россыпи… Будто он достаёт и владеет сокровищами. Все вынутые породы сложены, стены у канав ровные, гладкие, точно отмеренные, устремлённые. Каждая трещинка использована так рационально, что кажется камни сами падают и разбиваются на мелкие кусочки, — не столько от долота и молотка, сколько от силы человеческого разума. На берилловом месторождении Акчитау Василич показал мне разрытую им кварцевую жилу и извлечённые из неё образцы. Вы бы видели эту экспозицию! Большая друза с зелёным хризобериллом лежала в окружении лиловых флюидальных лав, будто в музее на выставке. Хрустальные осколки кристаллов со всеми мельчайшими крупицами были разложены на белой папиросной бумаге, и солнечные лучи играли в этих осколках всеми цветами спектра. «Это так красиво», — сказала я, но мой голос показался неуместным перед геологическим безмолвием, слова какими‑то нелепыми, банальными перед вечностью этих пород, перед непостижимой тайной. Василич молча смотрел на меня, и я смутилась. Мы стояли по разные стороны канавы. Кусочек красоты — несколько кристаллов берилла — я привезла с собой в Ленинград, — смотреть на застывшую вечность. За эту хризоберилловую канаву начальник выписал десятерную плату, — мы высоко ценили работу Василича.

Лагерь мы разбили на шлейфе подножья Кызыл–Тау, гранитных гор, внезапно и неожиданно возвышавшихся над степью. Горы были молодые, острые, дерзкие, с обрывистыми склонами, пропастями и безднами. В покатости «нашего шлейфа» были углубления, напоминавшие небольшие пещеры, гроты. Разрыв и углубив одну небольшую пещерку, Василич сделал погреб для продуктов. Из грота, который был недалеко от источника, он вырыл для своего жилья землянку, больше чем в рост человека. Две стены землянки оказались из мелкозернистого гранита, с прожилками розового полевого шпата, третья из брекчий, вкрапленных в светлопепельный лёсс. На полу Василич уложил деревянный щит, над входом в землянку, обнажалась дайка, трещина заполненная твердыми голубыми кварцитами, торчащие зубцы которой при взгляде снизу казались витками старинной башни. «Подземный дворец» вырыл себе только Василич, другие рабочие ленились, хотя и завидовали, что в такой землянке можно хорошо укрыться и от жары, и от ветра.

Повариха тётя Паша тоже работала по высшему разряду. Она такие придумывала блюда, что наслаждению, которое мы испытывали от её приготовлений, могли бы позавидовать посетители всех самых дорогих ресторанов мира. В кухне Василич сложил печку, делать всё: печь лепёшки, запекать дичь, жарить, а в казанах, замурованных наглухо в поверхность плиты, можно было тушить целых баранов, сайгаков, дроф. Дичь сама просилась к нам на обед, тем более, что начальник Борис Семенович был страстный охотник. Однако коронным блюдом тёти Паши был бишбармак! Даже в казахских юртах редко можно отведать бишбармак в таком изысканном исполнении. Барашек, отваренный в ароматных травах вместе с лапшой из ржаной муки таял в организме. Весной некоторые сопки покрывались молоденькой травой с оригинальным запахом чеснока, и этот полулук–получеснок, добавленный тётей Пашей в бишбармак и в другие кушанья, придавал пикантный вкус всем приготовлениям. А лепёшки с малиной, которые тётя Паша пекла по–казахски, на стенках печки, с чем сравнить?! Приходилось ли пробовать? Пили ли вы когда‑либо тёмный компот из свежей чёрной смородины, с сушенными грушами и яблоками? Все наслаждались тётипашиной кухней. С чувством уважительной гордости принимала тётя Паша наши восхищения: «Спасибо, дорога деточка!» — говорила она тому, кто просил добавки, и на её суровом лице появлялась лёгкая улыбка, при этом она слегка кланялась. При каждом обеде она приговаривала: «Кызымка засамая первая сядет — засамая последняя выйдет. И всё хохочет! И всё хохочет. Кызымке всё в смех».

Отношение к смеху в простонародье (да и не только) как к чему‑то чужому, непригодному, часто весёлые люди находятся в некотором презрении, тётя Паша считала, что только ненормальные и очень глупые могут смеяться. «По Агадырю ходит немой дурачёк, то ли татарин, то ли казах, ну, в точности смеётся, как наша кызымка. Ха… ха, да, ха… ха». И даже спросила у геофизика Вадима: «А не еврейка ли кызымка?»

Постепенно её снисходительное отношение ко мне стало принимать приятную форму: то насушит специально косточек от яблок, «кызымка, как трясогузка, страсть как любит эти зёрна», то зажарит любимые мною потроха, «кызымка одна токмо и съесть». Тётя Паша наблюдала за отношениями между всеми, делала умозаключения и оказывала свои предпочтения. Она заметила, что от меня зависит Василич. Я ему выписывала наряды. И хотя все в нашем отряде были только мужчины, но даже они заметили, что тётя Паша приветливей всего обращается с Василичем, его угощает, завтраки в поле заворачивает, миску с супом подаёт ему первому (даже начальник уступал эту привилегию). «Василич, возьми на канаву» — и нальёт целый бидон охлаждённого в роднике смородинного чая с мёдом — «Василич, изволь мясо с косточкой».