На линии доктор Кулябкин - [46]

Я вспомнила ребят — Любу Боброву, Женю Горохова, — сколько мы проговорили сегодня об этих письмах и о том, что разговор с классом необходим. Как я объясню им свое новое решение? Ничто, я уверена, не портит ребят так, как лживость и фарисейство учителя.

— Маша, — сказала Люся, — ты же самый близкий нам человек.

Я беспомощно объяснила ей:

— Но ребята хотели пригласить фронтовиков. Я обещала им. Я была уверена, что Леонид Павлович меня поддержит.

Они снова переглянулись. Это было неприятно.

— Понимаю, — сказал он. — Этическую сторону я возьму на себя. Не волнуйтесь.

Вбежал Вовка. У него не свинчивалась какая-то железяка, и он полез к Леониду Павловичу с вопросами. Люся снова спросила:

— Так ты выполнишь нашу просьбу?

— Да.

Она повернулась к плите и весело крикнула:

— Батюшки-светы! А пирог-то сгорел.

Глава шестая ВИКТОР ЛАВРОВ

Гостиница оказалась рядом с больницей, эдакий семиэтажный вожевский небоскреб.

Над окошком администратора — и тут! — традиционная табличка: «Мест нет». На стульях около стен меланхоличные командированные.

Я вынул корреспондентское удостоверение и протянул в окно. Марка газеты сработала безотказно, и через минуту я проходил мимо проснувшихся командированных, закрылся в лифте и взмыл на седьмой этаж.

Номер оказался не хуже столичных. Довольно большая комната, письменный стол с красным телефоном, над кроватью несусветная стряпня местного живописца «Букет сирени».

Из окна виден почти весь город. Черные и серые деревянные дома с цинковыми и шиферными крышами, высокие каменные здания-коробки. Вдалеке — заводы. Красные сигароподобные трубы с фитильками дымов.

Я развесил в шкафу вещи, полистал телефонный справочник, коричневыми корочками похожий на меню ресторана, и почувствовал безысходное одиночество. Что делать? Как жить эти несколько недель? Вокруг меня была пустота и нарастающая, щемящая тоска.

Сидеть в номере казалось невыносимо. Нужно куда-то пойти, что-то сделать, с кем-то поговорить… И я решил позвонить Рите.

Я схватился за эту мысль как за спасение. Там, далеко, в Москве, был человек, который должен был меня понять в такую минуту. И я вдруг подумал, что наши разногласия с ней, может быть, преувеличены, не все ведь было плохо, сколько хороших дней незаметно забылось.

Я заказал Москву. Стоило бы пойти на почту, потолкаться среди людей, в номере время шло изнурительно медленно.

Наконец телефон часто и коротко зазвонил. Я снял трубку и тут же услышал удивленный голос Риты:

— Что случилось, Виктор? Ты вроде бы и доехать еще не успел?

— Заболела мама, — торопливо начал я. — Понимаешь, истощена, землистое лицо, смотреть страшно…

— Ты хочешь привезти ее в Москву?

Меня остановила холодная интонация Риты. Это был голос практичного, трезвого человека. Пока я произносил первые фразы, она успела высчитать все возможные варианты последствий.

Я замолчал, и она опять поняла мое молчание по-своему.

— Хорошо, поговорю с главным. Только хочу предупредить, что положить ее у нас будет очень трудно: из деревни! Нет московской прописки. Не обнадеживай пока что.

— Не нужно говорить с главным, — перебил я.

— Почему? — в ее голосе было недоумение.

— Мама уже в больнице.

— А-а-а…

Мне ничего не стоило представить утомленно-скептическое выражение ее глаз.

— И какой диагноз направления?

— Опухоль.

— Это очень плохо.

Боже, разве я сам не знал, что опухоль — плохо! Неужели и тут у нее не нашлось иного слова? Насколько теплее и ближе оказались чужие люди!

— Ты дай телеграмму, как только прооперируют, — сказала она. — Я послезавтра должна вылететь в отпуск. Или лучше пиши до востребования в Сочи. В телеграмме все равно много не скажешь.

И все. Не предложила отменить поездку в Сочи, приехать, чем-то помочь…

Наверное, к ней подошла теща, потому что Рита стала объяснять: «Представляешь, у Анны Васильевны рак».

Хотелось крикнуть, что это не так, что опухоль, возможно, и не злокачественная, но я молчал.

— Алло, алло! — Рита повысила голос, когда пауза затянулась. — Черт, — пожаловалась она матери, — вечно эта междугородная! Алло, Виктор! — Она снова дула и чертыхалась. — Ладно, — наконец сказала она. — Перезвонит, если захочет.

Я услышал короткие гудки и положил трубку.

Вот и поговорили, а ведь я знал, все знал наперед.

Я открыл окно — на улице было прохладно, прилег на кровать и, наверное, час пролежал неподвижно.

Темнело, и мне начинало казаться, что я уже давным-давно в Вожевске — таким бесконечным был сегодняшний день.

Я вспомнил о рукописи, оставленной дома. И впервые подумал, что ведь, пожалуй, рецензент прав. Все это хлам, вымученный хлам, и я никогда, никогда больше не стану писать понаслышке — о том, что узнал из вторых и третьих рук. Только почему же раньше нельзя было признаться в этом?

Вот первая книга была моей. В ней жили люди, которых я знал, любил или не любил, наконец там был я сам со своими сомнениями и поисками. Первая книга вызревала годами, со второй вещью я спешил, не дал ей, говоря фигурально, развиться в себе.

Я подумал, что в писателе должно присутствовать женское начало. Ощущение зарождающейся жизни может возникнуть как случайный проблеск. Это только мгновение — писать еще рано. Должны пройти месяцы, год, иногда несколько лет, чтобы вещь дозрела.