На линии доктор Кулябкин - [42]
Какой, к черту, юг мог сравниться с такой тишиной и покоем!
Я проходил несколько шагов, останавливался, оглядывал полянку, взгорок, канаву и тут же отмечал глазом несколько верных мест, а потом шел наверняка «брать» гриб.
Белых не было. Но я знал, скоро начнется бор.
Первый белый торчал на открытом месте. Стоял самодовольный и, видно, глуповатый толстяк в коричневом берете, глазел на меня. Я срезал его, почистил ножом, положил в корзину. Вслух сказал: «Открывай счет».
Он дохнул на меня грибным запахом.
Хорошо! Как хорошо, черт побери! Я раздвигал кусты, стирал с лица тягучую паутину, шел дальше. Неужели я был тот же человек, на которого вчера, казалось, обрушились все беды? Нет. Не может быть!
Корзина становилась тяжелее. Я переносил ее с руки на руку, наконец снял ремень и повесил ее на плечо.
Потом присел на пень, достал мамин завтрак — два ломтя хлеба с салом — и замер: у ног стоял огромный белый. Красавец! Гигант! Я нагнулся и буквально вывинтил его из земли. Хватит, хватит, больше ни одного!
С дороги, около сельсовета, видна наша деревня на все четыре километра. Людей нет, работают. Впереди, вроде бы около амбулатории, а значит, рядом с нашим домом, «Москвич» на дороге. Уж не Венька ли?
Я вдруг вспомнил, что обещал позвонить ему около одиннадцати, а теперь минимум половина второго.
За рулем сидел незнакомый человек лет сорока пяти, широкоплечий, спортивный, с сильным, волевым лицом и тяжелым подбородком. Я хотел пройти мимо, но он так пристально следил за мной, что я невольно остановился и спросил: не к Лавровым ли кто приехал?
— К Лавровым.
— А кто?
Мужчина глядел на меня с прежним любопытством.
— Калиновский.
Я бегом бросился к дому, чувствуя, как колотится сердце.
На залитом солнцем крыльце сидел Венька, грелся. Ворот его рубахи был расстегнут, рукава закатаны, пиджак лежал рядом. Он увидел меня издалека, помахал рукой.
— Загораю без хозяина, — добродушно сказал он. — Что же ты не позвонил утром?
Я начал оправдываться:
— Маме стало чуть лучше, и она попросила никого не тревожить. Да и я вдруг поверил, что все обойдется. Но, главное. Калиновский…
Венька был доволен.
— Раз нужно — так нужно. Привезли с дачи.
— Я тебе так благодарен…
— Хватит, — он остановил меня нетерпеливым жестом. — Не говори больше об этом.
Я подошел к окну, заглянул в комнату. Калиновский — худощавый черноволосый мужчина в очках — сидел на краю кровати, разговаривал с мамой.
Я поздоровался. Он сдержанно кивнул мне.
— Ну, так договорились? — спросил он у мамы, видно заканчивая разговор. — Другого выхода нет.
— У меня сын приехал… в отпуск… — сказала мама. Она подняла голову, поискала меня глазами, как бы спрашивая совета.
— Ждать некогда, — категорически повторил Калиновский.
— Витя, — попросила мама. — Проводи Марка Борисовича помыть руки. Полотенце возьми.
Только, теперь я заметил, что держу корзину. Какая-то жуткая усталость навалилась на меня. Да что усталость — безысходность.
Калиновский вышел хмурый. Повертел головой, точно шею сдавливал воротник рубашки, расстегнул пуговицу.
Я показал, куда идти, и двинулся за ним следом.
Калиновский остановился, около умывальника, взял мыло, покрутил его в сухих руках, ударил по кранику.
Я глядел на руки Калиновского и ни о чем больше не думал. Он наконец взял полотенце и стал тщательно вытирать палец за пальцем.
— Только медики так относятся к себе, — буркнул он. — Могла обратиться сразу, еще два месяца назад.
— Значит, совсем худо?
Он пожал плечами.
— До операции этого никто вам не скажет. Возможно, опухоль не злокачественная. Хотя, честно говоря, мы отвыкли от таких крупных доброкачественных опухолей. Теперь они все малигнизируются раньше.
Он не заботился о том, понимаю я или нет его ученый язык.
— И все-таки?
— Конечно, мы обязаны надеяться. По крайней мере откладывать операцию нельзя. Процентов двадцать шансов у нас есть.
Я едва подавил в себе противное чувство тошноты. Всего двадцать процентов!
Я брел за Калиновский и никак не мог вспомнить, что же еще должен спросить у него.
— Что сказать маме?
Он не обернулся.
— Она знает. Сама поняла.
— Как? Она была так спокойна…
— Не хотела огорчать вас. Боялась испортить сыну отпуск. А потом… — он помолчал, — считала, что безнадежна.
Шишкин, видно, уловил что-то в моем лице, сжал на ходу локоть, сказал: «Держись». Я был благодарен ему за сочувствие.
Мама хлопотала около стола, расставляла тарелки. Она даже не подняла голову, когда я вошел.
— Принеси самовар, — сказала мне. — И позови того человека, что остался в машине…
— А кто это?
— Приятель Шишкина и Калиновского. Марк Борисович сказал, что только тот человек и смог уговорить его бросить рыбалку…
— Тоже врач? — я старался расспрашивать маму о чем угодно, но только не о болезни.
— Нет. Директор школы.
Я наконец решился спросить о главном:
— Калиновский говорит, что ты согласилась в больницу?
Она кивнула:
— Да. Марк Борисович считает, что это необходимо.
— Может, еще посоветоваться?
— Если Марк Борисович считает, то зачем же… Значит, шансы еще есть.
Я молчал.
— Вить, — мама внезапно обняла меня, — да брось ты расстраиваться. Вот если бы Калиновский сказал, что мне лучше побыть дома…
Вторая книга из известного цикла об октябренке Сане Дырочкине Весёлая повесть об октябрятах одной звездочки, которые стараются стать самостоятельными и учатся трудиться и отдыхать вместе.
Известный петербургский писатель Семен Ласкин посвятил семье Дырочкиных несколько своих произведений. Но замечательная история из жизни Сани Дырочкина, рассказанная от имени собаки Моти, не была опубликована при жизни автора. Эта ироничная и трогательная повесть много лет хранилась в архиве писателя и впервые была опубликована в журнале «Царское Село» № 2 в 2007 году. Книга подготовлена к печати сыном автора — Александром Ласкиным.
В повести «Версия» С. Ласкин предлагает читателям свою концепцию интриги, происходящей вокруг Пушкина и Натальи Николаевны. В романе «Вечности заложник» рассказывается о трагической судьбе ленинградского художника Василия Калужнина, друга Есенина, Ахматовой, Клюева... Оба эти произведения, действие которых происходит в разных столетиях, объединяет противостояние художника самодовольной агрессивной косности.
Документальная повесть С. Ласкина «Вокруг дуэли» построена на основе новейших историко-архивных материалов, связанных с гибелью А. С. Пушкина.Автор — писатель и драматург — лично изучил документы, хранящиеся в семейном архиве Дантесов (Париж), в архиве графини Э. К. Мусиной-Пушкиной (Москва) и в архивах Санкт-Петербурга.В ходе исследования выявилась особая, зловещая роль в этой трагедии семьи графа Григория Александровича Строганова, считавшегося опекуном и благодетелем вдовы Пушкина Натальи Николаевны.Книга Семена Ласкина читается как литературный детектив.
Книга «Саня Дырочкин — человек семейный» — первая повесть из известного цикла об октябренке Дырочкине и его верном спутнике и товарище собаке Моте, о том, какой октябренок был находчивый и самоотверженный, о том, как любил помогать маме по хозяйству.Повесть печаталась в сокращённом варианте в журнале «Искрка» №№ 1–4 в 1978 году.
Около пятидесяти лет петербургский прозаик, драматург, сценарист Семен Ласкин (1930–2005) вел дневник. Двадцать четыре тетради вместили в себя огромное количество лиц и событий. Есть здесь «сквозные» герои, проходящие почти через все записи, – В. Аксенов, Г. Гор, И. Авербах, Д. Гранин, а есть встречи, не имевшие продолжения, но запомнившиеся навсегда, – с А. Ахматовой, И. Эренбургом, В. Кавериным. Всю жизнь Ласкин увлекался живописью, и рассказы о дружбе с петербургскими художниками А. Самохваловым, П. Кондратьевым, Р. Фрумаком, И. Зисманом образуют здесь отдельный сюжет.
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
На примере работы одного промышленного предприятия автор исследует такие негативные явления, как рвачество, приписки, стяжательство. В романе выставляются напоказ, высмеиваются и развенчиваются жизненные принципы и циничная философия разного рода деляг, должностных лиц, которые возвели злоупотребления в отлаженную систему личного обогащения за счет государства. В подходе к некоторым из вопросов, затронутых в романе, позиция автора представляется редакции спорной.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.