На линии доктор Кулябкин - [13]

— Передохните, — каждый раз настаивала она. — Хватит, Борис Борисыч.

Он упрямился, хотел пронести половину.

— Ничего, еще немного, — говорил он.

На шестом они все же здорово выдохлись и теперь, не сговариваясь, поставили носилки на пол.

— Ну как, тетя Нюся? — спросил Кулябкин, тяжело переводя дух и невольно встряхивая затекшими пальцами.

— Я бы и ногами могла, — сказала тетя Нюся.

— Лежите, лежите, — улыбнулся Кулябкин. — Мы тут начальники.

Краем глаза он невольно видел стоящих около племянника и его жену, но что-то будто бы мешало ему поглядеть на них прямо. Нет, это было не раздражение, не неприязнь — просто хотелось скорее расстаться с ними.

Он услышал, как Дуся сказала:

— Тетя Нюся, пожалуй, Мите дальше идти ни к чему.

— Да, да, идите.

Она выпростала из-под ватника руку.

Дуся наклонилась к ней, послышалось чмоканье.

— Давай быстрее поправляйся, — бодрящим голосом сказал племянник, — ты нам еще ух как нужна.

— Поправлюсь, поправлюсь, — пообещала тетя Нюся.

Борис Борисович присел, не сомневаясь, что и Юраша делает то же, поднял носилки.

— Чего тебе в больницу-то принести? Слатенького?

— Не нужно, ничего не нужно.

— Так хоть яблочков?

— И этого не хочу.

Племянник что-то гудел сверху. Тетя Нюся закрыла глаза: слов было не разобрать.

Борис Борисович пнул ногой выходную дверь, подождал, когда она перестанет качаться, вынес носилки на улицу.

Верочка и Володя перехватили ручки, колесики заскрипели по металлическим пазам.

Юраша иронически поглядел на Кулябкина.

— Ну и сродственнички, — сказал он.

Борис Борисович не ответил. Он внезапно вспомнил Таню, их разговор у лифта, ужас и страдание в ее глазах и тот вопрос, крик, боль: «Он тебе поверит, поверит…»

Юраша распахнул дверь, подождал, когда сядет Кулябкин, залез сам.

«Раф» тронулся.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Кулябкин у тети Нюси.

— Хорошо, — торопливо отозвалась она.

Машину подкинуло на ухабе, и тетя Нюся вскрикнула. Она отвернулась, но Борис Борисович успел заметить, как маленькая слезинка выкатилась из ее глаза.

А потом был приемный покой крупной больницы, место, чем-то напоминающее вокзал. Все здесь было так же: и прощание с родственниками («Только не простудись у окна!», «Пиши письма!», «Счастливо!»), и хождение по длинному, как перрон, коридору, и даже поезда-носилки, на которых фельдшеры и санитары увозят больных.

Борис Борисович подошел к столику, на котором стояла табличка «Только для «скорой», присел с краю и стал заполнять историю болезни.

Верочка встретила подругу, заговорила с ней, Борис Борисович улавливал обрывки фраз.

— Да ну его к дьяволу! — отмахивалась Вера.

— Как же, как же, — возражала подруга. — Парень у тебя, парень, отец ему нужен.

— Не было мужа, и этот не муж, — говорила Вера. — Воспитаю.

Юраша уже дважды поменял место, пересаживался с одного стула на другой, но физику ему читать не удавалось: всюду была толкотня и разговоры.

Веснушчатая девушка-фельдшер, главное лицо приемного покоя, отбирала у приехавших врачей направления, окидывала каждого критическим взглядом, задавала один и тот же вопрос:

— Родственники есть? Пусть подойдут с паспортом.

— Не помешаю? — около Кулябкина остановился Сысоев.

Борис Борисович подвинулся.

Сысоев присел рядом, вытащил историю болезни.

— Потрясающий фокус, — сказал он Кулябкину. — Работа достойная Великого Эскулапа!

Борис Борисович поглядел на него. Сысоев откинул в сторону ручку, повернулся к Кулябкину, глаза его поблескивали веселым, радостным блеском.

— Приехали, понимаешь, на последние подвздохи. Дед, думаю, лет ста. Квартирка старинная, как он сам. Гравюры какие-то, передвижники всякие на стенках, Поленов, эскизы Репина, стол девять квадратных метров, можно целую семью поместить, — одним словом, какой-то титан мысли кончается. Поглядел на него, на бабушку, которая тут же суетится, и сразу, понимаешь, в такую вот веночку попал. А фельдшеры мои тоже вдохновились. Кислородиком его потчуют. А он все это скушал, глазки открыл, поглядел выразительно на меня и спрашивает: «Я разве заболел, доктор?»

Сысоев захохотал.

— …И так, Борька, мне захотелось ему объяснить, что было с ним — совсем пустячок! — побывал он в преисподней, но мы его как-то вернули с половины пути, и вот теперь он, лежа в постельке, может продолжать любоваться своим Репиным.

— А сам небось рад, — сказал ему Кулябкин.

— Рад — не то, Боря, слово. Потому что спасли мы его или нет, это вопрос сложный, лучше говорить: представление, или — точнее — преставление по техническим причинам переносится на другой день.

Сысоев замолчал, потому что к ним подошла старушка в черной кружевной шали.

— Ах, доктор, — плача говорила она. — Мне даже не верится, что он жив… Я вам так благодарна, так благодарна, доктор…

Сысоев выразительно поглядел на Кулябкина.

— Успокойтесь, — мягко и сочувствующе сказал он ей. — Теперь опасность много меньше. Да и в больнице прекрасные врачи.

— Спасибо, большущее вам спасибо… Я даже слов не могу нужных сказать…

— Зачем слова, — немного торжественно, сдерживая улыбку, сказал Сысоев.

— Да, конечно, — сказала старушка. — Понимаете, он, видно, перетрудился за последнее время, кончал книгу воспоминаний.